Антип думал, косясь на странника, что тот набросится на еду, как голодный волк, будет чавкать и сопеть, не жевавши глотать куски мяса, что положила ему мать. Но гость вовсе не походил на голодного. Ел он не спеша, с расстановкой. Антип несколько раз уловил на себе внимательный и проникновенный, заглядывающий в душу, взгляд его чёрных ещё не старых глаз.

— Как звать-то тебя будет, божий человек? — спросил Маркел, приглядываясь к непрошенному гостю.

— Нарекли Изотом. С тех пор и ношу это имя.

Маркел считал неприличным так сразу за столом расспрашивать, лезть в душу к незнакомому человеку, пользуясь правом хозяина, давшего кусок хлеба обездоленному. Он сам по себе знал, как бывают неприятными расспросы, дотошное узнавание подробностей о той или иной стороне личной жизни…

Незнакомец понравился ему с первого взгляда. По тому, как странник крестился, Маркел понял, что он из староверов. Он не был похож на нищих, бредущих по размытым и оскользлым или переметённым снегом дорогам необъятной Руси, в поисках крова и пропитания, убогих, слезливых, зачастую глупых или помешанных, жадных, могущих прихватить с собой то, что плохо лежит. Этот был не из таких: и по виду аккуратный, и себе на уме. Ему можно было дать от силы шестьдесят лет, возраст почтенный. Был он ещё крепок и чувствовалось, что обладал в молодости непомерной физической силой, внутренней энергией.

Маркелу в голову пришла, как ему показалось, хорошая мысль, и ему захотелось побольше узнать о незнакомце, и он начал издалека, пытаясь разговорить не бойкого на слова странника. Обыкновенно, простые люди, когда их сажают за стол, во время еды, насыщаясь, принимая всем соскучившимся телом благодатное тепло от пищи, становятся словоохотливыми, слова так и льются из глубины их благодарной души. Рассказом о себе им хочется поведать о превратностях злой судьбы, отблагодарить приютивших их, и рассказывать они могут долго, почти бесконечно о своем сиротстве, безысходной юдоли, выпавшей на их грешную душу, стараясь словами своими ещё больше разжалобить хозяев дома, рассыпая им слова чистосердечного признания, что таких хлебосольных и добрейших людей они не встречали на всех бескрайних равнинах, где они побывали, а обошли они чуть ли не полмира.

— И давно так ходишь? — спросил Маркел, думая с этого вопроса начать разговор.

— Давно, — ответил Изот. — Погорелец я. Имущество, постройки огонь пожёг, восстановить хозяйство средств не было, вот и стал скитаться по миру. Где люди так подадут, а где на работу наймут — куском хлеба заплатят или одежонкой какой.

— И справное хозяйство было? По виду ты мужик проворный, работящий!

— Справное, — не задумываясь, ответил Изот, и Маркелу показалось, что голос его дрогнул, а глаза повлажнели.

— А что ты умеешь делать?

— Жизнь всему научила. Могу дома рубить, гончаром, бондарем, кузнецом работать. Сапожному мастерству обучен да и многим прочим.

— Прасковья, подавай кашу! — распорядился Маркел.

Он заметил, что незнакомец внимательно поглядывает на Антипа, как бы оценивая в уме. Может, подумал мельник, заметил неприязненное отношение к себе хозяйского сына.

— Втроём с хозяйством управляетесь? — в свою очередь спросил Изот мельника, может, из любопытства, может, чтобы разрядить наступившее молчание.

— Втроем, — ответил Маркел. — По осени, правда, иногда помощников беру, если год урожайный и мужики беспрестанно хлеб на помол везут.

— А это сын ваш будет? — спросил странник, взглядом указывая на Антипа.

— Сын, сын, — закивала Прасковья, и Изот заметил, как при этом радостно заблестели её глаза.

— Как звать-то тебя, парень? — обратился Изот к Антипу.

Тот ничего не ответил, уткнувшись носом в стол.

— Ответь страннику, — сказала мать и, не дожидаясь, что скажет сын, проговорила: — Стеснительный он у нас. В лесу живём, словно бирюки. Народу мало видим, а зимой и подавно — заметает нас снегом по крышу.

— Антип, раз поел, иди гуляй пока, — сказал сыну Маркел, — уловив его недоброжелательный взгляд в сторону странника. — Когда позову, придёшь капусту рубить.

— Антип — хорошее имя, — обронил как бы невзначай Изот. — По-гречески означает: против всех.

— Ты и грамоте разумеешь? — удивлённо спросил Маркел.

— Разумею. Я много лет прожил со старцами в скиту. Бог помог многому научиться…

— А мы Антипа продержали три года в городе, чтоб грамоте научился, — проговорила Прасковья, — да кончили. Хлопотное это дело. Да он не захотел дальше продолжать. — Она вздохнула: — Какую никакую, а грамоту надо знать.

— А ты из староверов, значит, — проговорил Маркел. — Я сразу так и подумал.

Гость ничего не ответил и, допив молоко, сказал:

— Кто сыт, тот у Бога не забыт. Спасибо, люди добрые за угощенье, за щи да кашу, за ласку вашу. Пора в путь. Спаси вас Бог! — Он поставил чашку на стол и хотел встать.

— Постой! — остановил его мельник. — Ты куда теперь идёшь?

— Да куда глаза глядят. Может, до города доберусь, лишь бы ноги несли. К мастеровым авось пристроюсь: хлебы печь, обручи клепать. В городе зимой сподручнее — делов много завсегда. Можно к богатым в дворники пойти…

— А не хочешь на зиму остаться у меня на мельнице?

Изот не ожидал такого предложения. Лицо его выразило растерянность, видно было, что он опешил от слов мельника, но быстро пришёл в себя:

— А что делать дашь?

— А всё, что сыщу надобным. Наперво, лесу надо наготовить: мельницу поправить, избу подрубить, дровишек привезти. Мороз ударит, брёвна будем возить, а мне помощник надобен. Ты в годах, но вижу бодр и проворен и на язык не скор, а такие мне по сердцу.

— Господь силой не обделил, не та, что в молодечестве, но ещё не ослаб — подкову разогну.

— Вижу. Соглашайся.

Изот, раздумывая, стоял у притолоки, теребя густую бороду. После долгих лет скитаний по чужим углам, житья в общинах староверов, он не нашёл крыши над головой или хотя бы продолжительного пристанища, не обрёл успокоения и относительного счастья. Приходила глубокая старость, он не знал — долго ли коротко ли ему отмерен путь, и его всё сильнее тянуло в родные края, в лес, где стоял скит, в котором он прожил трудную, но спокойную жизнь, устоявшуюся и размеренную, когда каждый день встречал с улыбкой и радостью. Хотя он знал, что его в родных краях, кроме лишений и невзгод, ничего не ждёт, хотелось побыть на могилах предков, поклониться им, вспомнить прожитое, а может, и поплакаться над ними, найти там успокоение от житейских неурядиц и беспокойства в душе.

Это желание он ощущал сердцем и душой. Всё рвалось в родную сторону, и после долгих размышлений и предположений, взяв посох странника и забросив котомку за плечи, он пешком отправился в путь. А придя сюда, узнавая знакомые места и чуть ли не кланяясь каждому кусту и дереву, с тревожным сердцем вспомнил о мальчонке, не вспомнил, он о нём никогда не забывал, ноги его сами понесли на мельницу, у дверей которой он более шестнадцати лет назад оставил младенца. Что с ним? Жив ли? Как сложилась его судьба? С замиранием сердца он подошёл к воротам, за которыми стоял тогда, наблюдая, как мельник с женой вносили ребенка в дом, вошёл во двор и постучался в дверь.

Увидев мальчишку, подумал: «Неужто этот рыжий парень Дуняшкин сын, которого он спас тогда от смерти и подбросил мельнику с мельничихой? Наверное, он. Они выполнили его волю — нарекли Антипом, как и просил он, нацарапав имя на бумажке…»

— Так как? Надумал? — опять спросил Маркел, прервав мысли Изота.

Изот молчал. Предложение мельника было заманчивым. Зачем шляться по деревням, прося Христа ради на хлеб, лучше жить в тепле, не заботясь о пропитании, а работы он не страшился. Это решало многие заботы.

Из передней вышел Антип, взглянул исподлобья на присутствующих, молча оделся и вышел на улицу.

— Далеко не уходи! — крикнул ему вдогонку Маркел. — Скоро капусту позову рубить… Так как моё предложение? — повторил мельник, обращаясь к Изоту. — Угол мой, стол мой. Немного денег дам. Чего ещё нищему надобно? Работу найду. Волю твою не отнимаю: когда захочешь, тогда уйдёшь. А?