— Ага, — ответил Маркел, прошёл в угол, где были вбиты в стену гвозди, на которые вешали одежду, и стал натягивать на широкие плечи полушубок. — Пойду ворота открою — сегодня мужики хлеб на помол обещались привезти. Вдруг в такую рань кого-нибудь Бог принесёт.

Прасковья ничего ему не ответила, продолжая заниматься стряпнёй.

Маркел толкнул низкую дверь, пригнувшись вышел в сени, затем на открытое, занесённое снегом крыльцо.

В лицо дохнуло свежестью морозного утра. Звёзды померкли, а тонкий серпик луны прозрачным леденцом, будто приклеенным к небу, плыл между редких, высоких тонких облаков. Вставало солнце. Казалось, не солнце, а яркое размытое пятно пыталось пробраться сквозь утреннюю мглу, сгустившуюся над горизонтом. Мельничное колесо стояло неподвижно. В жёлобе оставшаяся вода схватилась корочкой наледи. Водоем покрывал толстый лёд, неровно занесённый снегом, только перед плотиной темнела небольшая полынья.

Открыв ворота, но не распахивая их настежь, Маркел прошёл в крытый дранью двор. Потрепал по шее своего любимца — жеребца по кличке Малец, подбросил сена в ясли двум коровам и бычку. Заблеяли в загоне овцы. Он и им подкинул сена, и они сразу бросились в угол, навалились на корм.

В лето накосил Маркел сена вдосталь. Часть перевёз на мельницу, часть оставил в лесу, в копнах, и теперь не страшился, что его живности не хватит пропитания на зиму. Но с привозкой сена надо было поторапливаться — снегу выпало достаточно, чтобы пройти саням, а то неровен час растащат припасы сохатые — неизвестно, какая для них выпадет зима: если снегу будет много, не сумеют добыть себе подножного корма, будут шататься по лесу, набредут на его копны.

Подумав, что скотина будет накормлена досыта, а ужо Прасковья вынесет ей пойла, удовлетворённый, что всё идет ладно, Маркел взял деревянную, собственноручно изготовленную из осины лопату, чтобы отгрести от крыльца снег.

Мельницу он арендовал у богатого предпринимателя из Верхних Ужей Арона Абрамыча Гольберга. Денежный оброк выплачивал без задержек и подумывал — вот бы скопить деньжонок поболе да выкупить её совсем у хозяина. Но пока кишка была тонка, чтобы это сделать.

Подойдя к крыльцу с навесом в виде тесового шеломка, опирающегося на две фигурные балясины, он заметил, что перед дверью в сени стоит корзина, сплетённая из неочищенных веток лозняка.

Маркел оторопел. Не более десяти минут назад он сошёл с крыльца, чтобы открыть ворота, и на нём ничего не было. А тут на тебе — появилось! Было от чего удивиться. Он шагнул в ступеньки, недоумевая, что это за корзина и как она здесь очутилась. Может, Прасковья выставила за дверь? Но у них не было такой корзины. Корзина сверху была накрыта остатком лоскутного ватного одеяла с подпалинами и прожжёнными насквозь местами.

Глаза его ещё больше округлились, когда он откинул тряпьё. В корзине лежал младенец. Он был закутан в обрывки холщёвой материи. Открытым было лишь лицо и то наполовину.

Маркел, повинуясь внутреннему неосознанному чувству, коснулся щеки ребёнка и губ, и на руке ощутил чуть заметное дыхание, похожее на дуновение ветерка. Младенец спал. Это была не кукла, а живой маленький человек.

Ошеломлённый мельник несколько секунд стоял не шелохнувшись. Как мог очутиться ребенок на его крыльце? Откуда он взялся? Кто его принёс?

— Прасковья! — закричал он, придя в себя, во весь дух и забарабанил кулаком в дверь. — Прасковья!

Но жена, видно, не слышала крика и стука мужа, а может, замешкалась и не выходила из дома. Маркел обернулся, хотел сойти с крыльца и посмотреть, кто это подкинул младенца, потому что увидел на снегу отчётливые следы, ведущие от ворот к дому. Это были не его следы. Но тут открылась дверь и выглянула Прасковья, простоволосая, с руками, испачканными в муке.

— Это ты стучал, отец? — спросила она и сразу обратила внимание на встревоженное лицо мужа. — Ты чего это такой разгорячённый?

— Такое дело… — задыхаясь от волнения пробормотал мельник и указал на корзину: — Нам кто-то дитя подкинул…

— Дитя? — Прасковья поправила волосы, сбившиеся на лоб. — Какое дитя? — не поняла она. — Ты чего — смеёшься? — Лицо её напряглось.

— Чего мне смеяться! — Маркел окончательно пришёл в себя и уже предвкушал удивление жены, может быть, и озабоченность, с какой она воззрится на подкидыша. — Вот посмотри… в корзине…

Жена, отбросив одеяло, заглянула в корзину и всплеснула руками:

— Батюшки вы мои! И вправду дитя… Такое маленькое… Чего ж ты стоишь на холоде, Маркел? Неси в дом! Застудишь ребенка!

— И вправду, — пробормотал Маркел и принялся торопливо выполнять просьбу жены. Схватил корзину и внёс в дом.

В суете они не видели, что из-за ограды за ними наблюдают два внимательных глаза и как только за хозяевами захлопнулась дверь, от ворот с наружной стороны отделилась высокая фигура в потрёпанном кафтане и скрылась в придорожном ельнике.

Минуты через три из избы чуть ли не опрометью выбежал Маркел, распахнул ворота шире, поозирался по сторонам. На дороге никого не было. Никого не было и в кустарнике, росшем с южной стороны мельницы. Он прошёл шагов тридцать к лесу и только тут обнаружил следы, ведущие в ельник. Саженях в стах, на поляне, они оборвались. Место было утоптанно, видно, человек, принёсший младенца, долго стоял здесь, а дальше вглубь оснеженного леса уходила стёжка от широких лыж-ступней. На таких лыжах ходили здешние охотники, промышлявшие зверя.

Маркел сдвинул шапку на лоб, потоптался на поляне и побрёл обратно на мельницу, так и не узнав, кто принёс младенца.

Пока муж отсутствовал, Прасковья сняла одеяло и поставила корзину рядом с печью, которая ярко пылала. Вспомнился сон, который ей приснился два или три дня назад. Шла она по глухому лесу и никак не могла найти тропинки, которая вывела бы её к дому. Так она плутала долго, и сердце сжималось от страха. Вдруг из чащи выходит нищенка в тёмных долгополых одеждах, повязанная по-монашески и говорит ей: «Я покажу тебе дорогу, но ты за это должна взять у меня…» Она развернула лохмотья и подала ей ребёнка. Прасковья отшатнулась в ужасе: ребёнок был весь в шерсти, на голове росли небольшие рожки. Из-под тряпья высвободилась рука, на которой было шесть пальцев, оканчивающихся загнутыми когтями. «Нет, нет!» — закричала Прасковья и проснулась. Холодный пот заливал лицо, сердце билось сильно и неровно.

Маркелу она про сон ничего не сказала, а потом он полегоньку забылся. И уже не казался ей таким страшным — ведь наяву всегда сны воспринимаются с лёгким чувством стыда за свой испуг. Это только сон! И вот сейчас он опять всплыл в памяти и мысленно она опять пережила события, которые ей приснились.

Она развернула лоскуты, в которые был завёрнут младенец.

— Какой худенький и слабый, — покачала она головой. — Откуда ты такой взялся? Скажи мне? Молчишь! Ну ничего, мы тебя поправим. Быстро поправим. На коровьем молочке отойдёшь…

Вернулся Маркел. Обмахнул голиком ноги, подошёл к Прасковье.

— Никого нету, — сказал он, хотя жена ни о чем его не спрашивала. — Но следы ведут в лес. На лыжах кто-то приходил.

— На лыжах? — переспросила Прасковья. — Чудно.

— Не знаю, на кого и подумать…

— Что будем делать? — спросила Прасковья и глаза её внимательно воззрились на мужа.

Маркел приподнял брови, наморщив лоб, соображая, и ответил:

— Ну… не в лес же относить…

Словно услышав его слова, ребенок открыл глаза, лицо плаксиво сморщилось, будто он хотел заплакать, но не заплакал. Ловил ртом воздух.

— А ведь он голодный, — всполошилась Прасковья. — Мы здесь разговоры разговариваем, а покормить его не удосужились. Надо ему молочка дать. Вишь, отец, сил нету и поорать-то… Ах ты, бедный…

Она положила его опять в корзину, побежала в сени, а оттуда в чулан, где у нее охлаждалось молоко, надоенное утром, налила в глиняный горшок и подпихнула ухватом в печь.

— Потерпи, потерпи, — говорила она, обращаясь к ребёнку. — Сейчас молочко подогреется, попьёшь и веселее будет. Я мигом соску сделаю, — и суетливо бегала по комнате.