Маркел удивлялся, глядя на жену: откуда только резвость взялась, — то ходила степенная и неразговорчивая особо, слова клещами не вытянешь, — а здесь засуетилась, закопошилась, как клуша над цыплятами.

Женаты были они лет семнадцать. Жили мирно, поначалу и не в достатке. Маркел не обижал супругу, хотя по нраву в иные минуты был и крутоват, несмотря на добродушный вид. Она тоже была не злой, не корыстной, спокойной и выносливой. Любая работа спорилась в её руках. На ней держалось хозяйство: работа по дому, уход за коровами, курами, овцами и поросятами. Помогала мужу косить и убирать сено и огород не запускала. Одно было неладно: детей Бог не дал. И к знахаркам, и к гадалкам обращалась, и в город к доктору ездила, но все напрасно, и тогда поняла — значит, не судьба.

Поэтому он сразу заметил, какой радостью зажглись её глаза, когда он принёс младенца, и как она теперь хлопочет над ним.

Снаружи послышался скрип отворяемых ворот, крики возниц, понукавших лошадей:

— Ну давай шевелись, саврасая! Ах, какая ты нерасторопная! Тпру, стой, верею сшибёшь!

Сквозь небольшой уголок не тронутого морозом обледеневшего окна Маркел увидел сани, въезжавшие во двор мельницы.

— Я пошёл на волю, — сказал он Прасковье. — Мужики приехали. — Остановившись у двери, добавил: — Ты это… покормишь дитя да сожги эти лохмотья, — он кивнул на корзину, — больно от них пахнет, то ли дымом, то ли копотью, рыбой какой-то…

— Иди, иди! — ответила жена. — Я сама всё сделаю. Иди!

Двое саней уже стояли возле мельницы. Вокруг них бегали мужики из дальней деревни Ситниково. Маркел их хорошо знал. Да и как не знать: пол-округи возило на его мельницу зерно. Поневоле всех будешь знать.

Поздоровались, как старые знакомые, за руку.

— Здравствуйте, Маркел Никонорыч!

— Доброго вам здоровья, мужики!

Приехавшие сняли шапки, поклонились: мельник не барин, но лицо значительное, а от поклона шея не переломится.

Маркел помог завести лошадей поближе к настилу, под навес, чтоб сподручнее и ближе было таскать мешки.

— Сами разгрузите или помочь? — спросил он.

— Ну что ты, Маркел Никонорыч, — ответили мужики, оба кряжистые, в силе. — Сами справимся, не впервой. — И стали выгружать мешки из саней.

— Как доехали? — спросил Маркел.

— Хорошо. Дорогу-то полем передуло, но снег лёгкий. Хорошо доехали. А чо не доехать: лошадки справные.

— Никто не попадался на пути?

— Никого не видели, — замотали головами мужики. — А чо?

Маркелу не хотелось рассказывать про младенца, и он соврал:

— Говорят, беглый объявился. Из острога бежал.

— Беглый! — удивились мужики. — Вот те ну! Нет, мы никого не видали. А чо беглецу на дороге делать? Он, чай, в лесу хоронится…

— Жрать-то ему надо. Разбоем, стало быть, промышлять будет, — пояснил Маркел, сам испугавшись своих домыслов.

— Спаси и сохрани, — перекрестились мужики. — Не дай Бог, такому на пути повстречаться…

Так ничего и не узнав про человека, принёсшего младенца, Маркел принялся за свое дело.

К обеду управившись с помолом, он отпустил мужиков с мукою восвояси, сам прибрался на мельнице и вернулся в дом.

Ребёнок мирно спал, завёрнутый в чистые простынки на матрасике, на скорую руку сшитым Прасковьей и набитым соломой. У печи, жарко пылавшей, стояло деревянное корыто с водой.

— А я помыла мальчонку-то, — говорила Прасковья, собирая обед на стол. — В чистотеле его ополоснула, чтоб никакая короста не пристала. Редко его мыли-то… опаршивел весь…

Маркел подошёл к ребёнку, наклонился, долго разглядывал, словно в первый раз увидел такого маленького.

— Мальчонка, говоришь?

— Мальчонка, Маркел. Уж как он молоко сосал!.. Голоднющий ребенок-то был…

— Знамо дело, голоднющий. Было бы чем кормить, не подкинули бы.

— Не от хорошего житья подкинули, — вздыхая, согласилась Прасковья.

— Тряпьё сожгла?

— Сожгла. Как ты велел. Чего не сжечь. Гнильё одно.

— Правильно. Неизвестно, откуда он. Еще хворость какую принесёт.

— Хватит тебе о таком судачить, — взволновалась Прасковья. — Скажешь тоже.

— Береженого Бог бережет.

— Вот смотри, что я нашла. — Прасковья подала мужу обрывок толстой промасленной бумаги размером в ладонь, в какую обычно заворачивают свечи в лавках. На бумаге размашисто, чем-то наподобие разведённой водою сажи было нацарапано: «Сохраните дитя и Господь поможет вам». Внизу было приписано: «А имя ему Антип».

Прочитав, что было написано на обрывке, Маркел присел на лавку, держа бумагу в руке.

— И вправду видать убогие его родители, — вертя пожелтевший клочок обёртки, сказал он.

— Знамо, не богатые. От бедности и подбросили…

— Может, нагульный?

— Всё может быть, Маркел. Нам-то что!

«И то верно, — подумал Маркел. — Наше-то какое дело: нагульный он или ещё какой!..»

Вслух сказал:

— В приют надо мальчонку отдать. В город малого отвезти.

— В приют? — переспросила Прасковья и как показалось Маркелу в её словах прозвучала укоризна.

— В приют, — повторил Маркел, пристально глядя на жену. — А куда же ещё?

Прасковье не хотелось отдавать младенца в приют. Бог послал им дитя, а они должны с ним расстаться! Она сразу почувствовала себя ответственной за его судьбу. Не знала, не ведала про него и была спокойной, а тут… Но мужу перечить не стала.

— Пусть побудет у нас, — сказала она. — Он ещё слабый. А там видно будет. Я похожу за ним. — Она вопросительно посмотрела на мужа.

«Поди ж ты, — подумал Маркел. — Раньше она ему не прекословила, даже супротив не говорила и пол-слова». А сейчас он понял, что она будет противиться его решению отдать младенца в приют. У него самого тоже не было большого желания так сразу и отдать младенца. Пусть поживёт у них, окрепнет, а там видно будет. Поэтому он сказал:

— Дитя несмышлённое, господнее. Бог с ним, пусть пока поживёт у нас. А там подумаем, куда его пристроить.

— Пусть будет по-твоему, — обрадованно ответила Прасковья. — Подкормим младенца, поставим на ноги, а там, как ты говоришь, посмотрим, что дальше делать. — И она поправила на голове ребенка платочек, которым его повязала.

На том и порешили.

После обеда Маркел из широких тесин смастерил ребёнку люльку, подвесил её к потолку на большое кольцо.

— Теперь ему, стало быть, вольготно качаться будет, — сказал он, легонько толкнув колыбельку. — Спать будет крепче. Судя по всему, он не криклив, — пробормотал он, осторожно касаясь рукой щеки ребенка.

— Не суматошный, — подтвердила Прасковья, совсем успокоенная поведением мужа, укладывая дитя в люльку, и добавила: — И кто бы мог его подкинуть? Но не деревенские.

— Бог один знает, — ответил Маркел. — Я сегодня у мужиков спрашивал, не видели ли они поблизости кого-нибудь. Они отвечали, что нет, никто им не повстречался.

— Но был же, кто нам его принёс.

— Был. Я следы видал.

— Может, цыгане? Их много по дорогам колесит.

— Куда колесят! Зима ведь. Они в тёплые края подались. Ты видала летось цыган?

— Да я так, к слову. Говорят, они воруют детей… Кто-то ведь принёс.

— Кто-то принёс. Не сам же он появился на крыльце…

Маркел вздохнул: чудеса! Не ангел же спустил его с неба. И не женщина. Мужик. Вон у него какой след! Большущий!

Вечером он не спал, прислушиваясь, как жена укачивает ребенка:

Баю, баюшки, баю,

Не ложися на краю.

Ложись посередочке,

Держись за веревочки.

Баю, баюшки, баю.

Тебе песенку спою…

С появлением подкидыша Прасковья стала иной. Маркелу казалось, что она даже расцвела. У неё стало больше уверенности в себе, с большей прилежностью выполняла работу, хотя и раньше не отлынивала, а теперь лёгкость появилась в её движениях, и глаза искрились добротой, не было в них, как прежде, затаённой грусти. Эвон, она даже песни петь может! Раньше он этого не замечал. И чаще, глядя на жену, думал: зачем отдавать мальчишку в приют? Его подкинули, значит, отказались от него, и теперь он их, этот подкидыш. Кому, кроме них, он теперь нужен?