Был он небольшого роста, одевался неряшливо, курил дешёвые папиросы, был прокурен насквозь, и табаком разило от него за версту. Воды не мутил, как говорили в деревне, при встрече с односельчанами раскланивался почтительно, снимая выцветшую кепку:

— День добрый, Федор Иваныч!

— Здравствуйте, Пелагея Андревна!

— Как живёте, Михал Захарыч?

И долго, не покрывая головы, смотрел вслед. Гармонист он был никудышный, но летними вечерами садился на скамейку у ворот и играл вальсы, елецкую и частушки, которых знал неимоверное количество. Были они весьма откровенные, но он не стеснялся, иногда проглатывая слишком режущие слух слова.

С горы саночки катились

Серебром облитые.

В этих саночках сидели

Три … обритые.

Приглашал ребят:

— Иди, пацаны, садись! — двигался на угол скамейки, освобождая место. — Чего сыграть? Трясучку вашу не могу, а вот нашу русскую с удовольствием…

И играл, беззастенчиво перевирая мелодию, попыхивая изжёванной папиросой, пристукивая по земле носком ботинка.

Вначале, после переезда, в деревне судачили, что подправит он дела Ерофеевне и намахает она его. Сколько таких нахлебников у неё перебывало! Поживут, поработают, подлатают дыры в хозяйстве, а потом только их и видели — кандибобером вылетали за тесовую ограду…

Но Петруша жил, работал кормачом на скотном дворе, деньги отдавал Ерофеевне, она его не намахивала. Даже как-то в клуб на новую картину соизволила придти с ним. Бабы смеялись: где-то медведь издох — Ерофеевна со своим благоверным пришла. Правда, всё село оккупировало клуб, потому что киношник Толька Мочалов везде объявления расклеил и выступил по совхозному радио, что картина кассовая, до телевизору не допущается, и кто её не поглядит, тот рискует остаться с носом. Народ валом и повалил. Видно, не утерпела и Ерофеевна, раз пришла с Петрушей.

Её подруги, матёрые бабы, в основном одиночки, кто по разным причинам повыгоняли своих мужиков, да девки вековухи пенсионного возраста спрашивали:

— И что ты нашла в нём? На нём только дым возить, больно мозгляват. Не переломился бы…

А сами с хитрецой поглядывали на Ерофеевну, дескать, что скажет в ответ.

Она, оглядев подружек, отвечала:

— Не переломится. На ём хучь воду вози, крепок, что лемех. Двухжильный, не смотри, что с виду тонконог…

Она его прозвала, может, за малый рост или неприметный вид, может, за скособоченную голову — Бубенчиком, а он её, не оставаясь в долгу, тоже по какому-то своему усмотрению окрестил Самопиской.

Так они полегоньку совместно и кантовались, день за днём, неделя за неделей.

Бубенчику снился сон: он распахал луговину возле дома и посеял семена арбузов. Лето было жаркое, с обильными, плотными дождями, и арбузы вызрели в открытом грунте — небывалое дело для средней полосы. Он собрал арбузы и, глядя на гору крепких, упруго звенящих при лёгком ударе руки полосатых кругляков, предвкушал предстоящую их продажу и радовался, что получит отменный куш, и ему будет завидовать всё село.

Бубенчик всегда хотел, чтобы ему завидовали. Всю жизнь он чего-то искал, сначала и сам не знал — чего, потом понял — тёплого места, устройства в жизни. Менял работы, но удовлетворения ни в одной не находил. Женился по расчёту на продавщице сельповского магазина. Думал прожить безбедно, не напрягая пупка. Жена быстро умерла, но поживиться Бубенчику не удалось — оказалось, что имущество и деньги на сберкнижке были завещаны тестю. Тесть — мужик ещё в силе — выгреб всё имущество и выгнал Бубенчика из квартиры. Взял за плечи и спровадил под зад коленом:

— Гуляй! — сказал он ему. — Твоего здесь ничего нету — не нажил!

Бубенчик почти голый, но с гармонью, пошёл на все четыре стороны. Помыкавшись по белу свету, вдругорядь женился на поварихе из рабочей столовой. Стал добираться до её денег, но повариха перевела их на дочь от первого брака. От неё он ушёл сам.

После этого устроился водителем погрузчика в гортопе. Работа ему нравилась. Одному угля побольше насыплет — трояк, второму — ещё трояк. Когда давали по рублю — обижался, но виду не показывал, потом, осмелев, стал назначать цену сам. «По-божески», — говорил он, а брал ни много ни мало по пятерке за лишний ковш угля. Встал на ноги, ветер перестал свистеть в карманах.

Жить тогда ему было негде, он ночевал здесь же на территории склада в пустом вагончике. Сторож гортопа Пашка Шутов, пьянчуга и матерщинник, закрывал на это глаза, за что Бубенчик угощал его выпивкой.

Однажды, проводив подгулявших собутыльников, Бубенчик прилёг и заснул крепко, и чуть не сгорел сам и не спалил склады. Буржуйка, стоявшая в вагончике и отапливавшая его, перекалилась, загорелись рядом лежавшие дрова и щепки, огонь начал было лизать стены, когда в вагончик зашёл Пашка, у которого пересохло во рту и думавшего найти опохмелку у Петруши. Увидев огонь и безмятежно спавшего Подстигнеева, он сразу протрезвел, растолкал Петрушу и стал заливать пламя водой.

Чудом избежав суда, Бубенчик устроился чернорабочим на завод, выговорив себе место в общежитии.

Приехав в село и пожив у Самописки, он решил остаться, тем более, что хозяйка благоволила к нему, оказывала разные знаки внимания, и, как он понял, была не против совместного существования, тем более в общагу ему ехать не хотелось, и он зазимовал, втайне надеясь, что здесь ему обломится запланированное им счастье. Однако Самописка не спешила официально соединять свою судьбу с неустойчивой в прошлом судьбой Бубенчика, что больше всего его расстраивало.

— Эк разморило, — услышал Бубенчик голос и ощутил толчок в спину.

Он открыл глаза. Пропали арбузы и мечта о большой выручке. Перед ним стояла Самописка с пустыми вёдрами.

— Сходи на пруд, дремотец!

Она толкнула его ещё раз рукой с ведром. Толстые титьки шевельнулись под изодранной кофтой.

Бубенчик протёр глаза, поднялся, ни слова не говоря, и пошёл на пруд, звеня вёдрами и в душе сожалея, что Самописка не дала ему досмотреть такой интересный сон. Он считал в уме, шевеля губами, сколько бы денег получил, продай эти арбузы. Получалась огромная цифра, такая огромная, что Бубенчик аж застонал, представив у себя эти деньги.

Был летний вечер. Солнце скрылось за лесом, и на южной стороне неба засветилась одинокая звезда. Село замерло, уставшее от дневных забот. На кусты и траву начала падать роса. У дома Паньки Волобуева, на зелёном лужке, у прогона, собрались мужики. Сидели на осиновых дровах, дымя папиросами, и громко разговаривали: о том, что скоро в село будет ходить автобус — дорогу заасфальтировали, что в совхозе организовали цех ширпотреба, и что забыли деревенские мужики исконные свои игры — городки, бабки и даже футбол. Разроднил всех телевизор.

Бубенчик подошёл к курившим, поставил вёдра на землю.

— Мужикам хорошим, — приветствовал он односельчан и полез в карман за папироской.

— И тебе привет, — ответили ему вразнобой, задерживая взгляды на его неказистой, сутулой фигуре.

Односельчане относились к нему двойственно. С одной стороны, вроде бы жалели, зная характер Самописки, и веря, что ему у неё живётся не сладко, не как в раю. С другой стороны, он сам влез в эту петлю, да и по натуре был замкнутым, если не сказать больше — себе на уме, а прикидывался простачком, а таких в народе не жалуют.

Николай Юрлов, уже в годах, но крепкий, костистый, сухощавый мужик с длинными руками, в молодости разгибавший подковы, человек с юмором, очень жизнерадостный, спросил Бубенчика:

— А что, Петруша, — донимает тебя старуха Изергиль?

— А чего ей донимать?

— Ну как же! В бесплатные работники тебя записала… Командует тобой — поди туда, поди сюда…

— Ничего. Меня голыми руками не возьмёшь, — побахвалился Бубенчик, пыхтя папироской. — Меня сначала укусить надо, а потом уж есть. Да я костлявый — подавится.

— Как ты непочтительно о своей половине отзываешься. Слыхала бы она!..

Бубенчик оглянулся. Мужики засмеялись.

— Служишь ты ей справно, — продолжал Юрлов. — За хлеб, за соль или ещё за что? Наверное, прописала она тебя?