13.

Неожиданно засорился мазутный трубопровод. Дежурным был Ермил. Он отключил печь, поискал в ящике и взял газовый ключ.

— Ты чего хочешь делать? — спросил его Колосов.

— Трубу посмотреть. Чего слесаря ждать. Вот тут вентиль закроем и эту часть снимем. Потом муфту открутим и посмотрим, в чём дело.

— Делай! — разрешил Колосов.

Ермил стал откручивать муфту. Сначала она не поддавалась, ключ соскальзывал. Но вскоре, как сказал мастер, «зажевало», и муфта стронулась.

— Осторожно, не облейся, — говорил Колосов, внимательно наблюдая за действиями подчинённого. — Давно говорил Родичкину, чтобы заменили патрубок. Смотри, видишь вмятину, там и застревает всё. Кусок толя попал — и пиши, пропало — не пойдёт мазут. А нынче он густой. И слесари, право, такие лодыри, говоришь, а бестолку, что об стенку горох. Еле-еле разворачиваются, день прошёл и слава Богу! Открутил? И что там?

Ермил подобрал с земли тополиную ветку и просунул в трубу. На землю упал толстый чёрный ошмёток.

— Что это? — спросил Колосов. — Пенка мазута что ли?

— Бумага, — ответил Ермил. — Она мешала.

Колосов облегчённо вздохнул:

— Теперь пойдёт. Закручивай!

Ермил наживил муфту, завернул до упора и открыл вентиль.

— Порядок. Можно работать.

Мастер ушёл. Ермил вытирал руки ветошью, когда сильно скрипнула дверь, выходившая во двор, и появилась тётя Женя — вахтёрша.

— Ермил? — позвала она. — Ты здесь?

— Здесь. А что?

Вахтёрша подошла ближе, чтобы удостовериться, что перед нею Ермил — у неё было неважное зрение — и сказала:

— Там к тебе… пришли.

Ермил перестал вытирать руки.

— Ко мне? — его лицо выразило удивление. — Кто?

— Иди, иди! Там узнаешь, — ответила вахтёрша и удалилась.

Ермил бросил ветошь в ящик под навес и пошёл на вахту. Шёл и думал — кто мог к нему придти? Родственников здесь в городе у него не было, с родины к нему никто не мог приехать. Наверно, ошиблась тетя Женя…

Он вышел в вестибюль, где у двери была отгорожена проходная. От стенки отделилась маленькая фигурка, и в просторном помещении раздался стук башмачов.

— Папка! — прозвучал детский голосок. Девочка уцепилась за руку Ермила.

— Вера, — произнёс Ермил, узнав недавнего найдёныша. Он стоял опешенный, опустив длинные руки вдоль туловища. — Как ты сюда попала? Ты…

— Я с тётей Юлей пришла.

Только сейчас Ермил заметил женщину, стоявшую у колонны. Тень от перегородки падала на неё, и её трудно было различить. Это была та самая женщина, которую они видели у Евдокии Никитишны, когда привезли Веру в деревню.

— Здравствуйте! — поздоровалась она с Ермилом. — Не ожидали? — Она посмотрела на Веру, державшую Ермила за руку. — Хорошая она девочка, — у женщины навернулась на глаза слезинка, она стерла её пальцем. — Зашла я сегодня к ним… Вера услыхала, что я в город иду, напросилась: «возьми меня с собой!», так упрашивала, что пришлось взять. Как сюда подошли, стала меня тянуть за рукав: зайдём да зайдём к папке. Да разве он папка, говорю я ей. А она мне отвечает: «Папка он мой». Вот и зашли…

Ермил не знал, как себя вести. Он стоял смущённый и озабоченный.

Подошли Казанкин, Лыткарин, за ними Фунтиков. Саша протянул девочке руку:

— Здравствуй, Вера!

Девочка улыбнулась ему, как старому знакомому, глаза засияли, а носик наморщился.

— Муана Лоа — дочь штамповки, — прокричал Казанкин, и все рассмеялись.

— Ребята, по местам, — сказал Фунтиков и, дотронувшись до плеча Ермила, добавил: — А ты побудь, побудь, раз пришли к тебе!..

Минут через пятнадцать Ермил вернулся на рабочее место. Все штамповали, и никто не произнёс ни слова. Первому надоело молчание словоохотливому Мишке Никонорову.

— Ну как простился с дочкой? — не без ехидства спросил он.

— Простился, — ответил Ермил. Ответил он таким голосом, что бригада обратила на это внимание.

После прихода Веры работа у Ермила явно не ладилась. Сначала ему показалось, что бусы штампуются косые. Он посмотрел «камешек»: вроде косина есть. Подбил пуансон, но, видно, перестарался — косина стала заметнее, но уже с другого бока. Пока подбивал, забыл вытащить жигало из печки, и стекло свалилось вниз да вдобавок треснула облепка. У него тряслись руки, а сердце никак не могло найти места в груди, скакало из стороны в сторону. Так, не наштамповав и десяти тысяч до конца смены, он вычистил печку и, одеваясь в прихожей, сказал Саше:

— Вы у меня с Казанкиным ни разу не были. Может, зайдёте?

Лыткарин удивился приглашению Ермила, но, не задумываясь, ответил:

— Зайдём. Сейчас Ерусалимскому скажу.

Они втроем вышли из штамповки и направились к Ермилу.

— А тебе что так захотелось пригласить нас? — спросил дорогой у Ермила Саша.

— Не хочу быть сегодня один, — серьёзно ответил Прошин.

Они пересекли речку, поднялись на гору к школе и свернули направо на булыжную старую дорогу, пересекли железнодорожный путь и остановились у обветшалого двухэтажного дома в окружении таких же обросших мохом деревьев.

— Значит, здесь живёшь? — Васька присвистнул, сдвигая кепку на лоб. — Мы с тобой почти соседи. Я на 1-й Рабочей живу.

Ермил достал ключ, открыл дверь, провёл друзей в коридор.

— Это хрошо, что ход отдельный, — промолвил Казанкин. — Если с ночной пришёл, не надо будить хозяев. Это ценно.

— Хозяйку зовут Полиной Андреевной, женщина хорошая, — сказал Ермил. — Она мне, как мать. Проходите в комнату.

Сашка с Васькой сняли ботинки, прошли в жилище Ермила.

Комната была небольшая, в одно окно, которое выходило в небольшой сад. Под окном росли высокие «золотые шары», кусты акации, георгины, отцветшие, пожухнувшие, но ещё не выкопанные. Сбоку была лужайка с изумрудно-зелёной, сочной, видно, за лето не один раз кошенной молодой травой.

В комнате стояла кровать, накрытая серым одеялом, стол, три стула, тумбочка, на которой лежала раскрытая книга. Саша взял её. Это была «Цусима» Новикова-Прибоя.

— Читаю в свободное время, — сказал Ермил, видя, с каким вниманием Лыткарин разглядывает книгу. — Давайте перекусим, ребятки. Вы посидите, я сейчас быстро… Колбаски поджарим да чайку попьём. Я хозяйке скажу, она всё сделает, а мы поговорим.

Пока Ермил ходил к хозяйке, на её половину, Сашка с Васькой рассматривали фотографии на стене, в светлых полированных рамках. На одной из них была изображена светленькая девочка, лет пяти-шести, с бантом в волосах, в платьице с белым вышитым воротником.

Вернулся Ермил, подмигнул ребятам:

— Сейчас всё будет готово: колбаска жарится, чайник скоро закипит.

— Это кто у тебя на фотке? — спросил Казанкин. — Дочка?

— Дочка, — ответил Ермил.

— А ты женат? — спросил Лыткарин.

— Был. Теперь не женат…

Лицо его помрачнело. Он задержал взгляд на фотографии, потом продолжал:

— Я лет пять жил один, один переживал. А наверно, зря. Ведь жизнь идёт, чего мне оставаться в стороне. Я ещё молодой. А сегодня странен я сам себе показался. Я как бы на свет божий заново появился… Вроде бы праздник у меня.

Он вышел в коридор и принёс дымящуюся сковородку с колбасой, хлеба, поставил на стол чашки с блюдцами, вазу с печеньем — хозяйка дала, и пригласил ребят:

— Садитесь! Берите вилки, хлеб, кушайте…

— Тебе не скучно жить… одному? — спросил Лыткарин.

— Скучно, — честно признался Ермил. — Очень бывает скучно. Особенно осенью, по вечерам, если не работаю. Я, правда, захаживаю к хозяевам, Полине Андреевне, Григорию Евстигнеевичу, поболтаем немного, телевизор посмотрим, бывает в «дурачка» перекинемся. Моей дочке, — неожиданно переменил он тему и указал на портрет в рамке, — теперь тринадцать лет, почти невеста.

— Она здесь живёт? — спросил Казанкин.

— Нет, ребята. Далеко отсюда. В Анапе. А может, уже и не в Анапе. Жена моя… то есть мать её, бегает с места на место, это значит, чтобы я не ухватил дочкин след. Я не здешний. Здесь года как два. А родился в Череповце, вернее, под Череповцом. Знаете такой город?