В Лувре Алексей подвел ее к одной из картин: «Смотри, это ты». Богиня Гера была изображена среди других богов Олимпа, она восседала на троне рядом с мужем своим Зевсом.

— Кстати, — сказал Алексей, — Зевс был не прочь приударить за другими богинями, но когда появлялась Гера, супруга его, всегда вставал.

— Лучше бы сидел, но не приударял, — Гера внимательно всматривалась в Геру с Олимпа, в ее спокойно-величавое лицо.

— Не похожа…

Кажется, она была разочарована своей божественной тезкой. Алексей заметил, как Гера украдкой посмотрелась в зеркальце — сравнивала, и улыбнулся.

Но, если серьезно, Гера была очень привлекательной девушкой. Высокая, немножко полноватая, она сразу бросалась в глаза своими каштановыми косами, которые не срезала, несмотря ни на какие моды. Парижане оборачивались ей вслед. Один экспансивный паренек засмотрелся на нее, Гера заметила это и… покрутилась на каблучке, чтобы он смог ее получше разглядеть. «О-ля-ля!» — восторженно воскликнул француз. «Вот так-то! — победоносно воскликнула Гера. — А то: «Какие девушки в Париже, черт возьми…» Да, подать себя она умела — одевалась со вкусом. Алексей, кстати, ни разу не видел ее в джинсах.

— А тебе бы брючата пошли, — сказал.

— Зачем? — ответила Гера. — Надо наоборот…

— То есть?

— Когда все носят джинсы и вельветы, надо щеголять в скромной юбочке. Затеряться очень легко, а выделиться, не раздражая, сложнее.

В этом была своя логика.

— Скажи, — спросила неожиданно Гера Алексея, — а если бы там, в Париже, дело дошло до мордобоя, ты и в самом деле не…

Она не смогла сразу подобрать нужное слово, чтобы не оскорбить товарища.

— И в самом деле, — подтвердил Алексей. — Видишь ли, когда-то, давно, в схожей ситуации, только в Таврийске, как мне казалось, я проявил благоразумие, и за него мне было бесконечно стыдно, потому что просто струсил.

Поздним вечером его и одноклассника, когда они возвращались из кино, остановили трое крепко выпивших парней. «Сами снимете тикалки или помочь?» — спросили.

— Катись! — ответил одноклассник и через мгновение лежал на мостовой, пытаясь закрыть голову руками. Его лежачего били ногами, били лениво, но сильно, не торопясь, не обращая внимание на Алексея. А он протянул часы: мысль, что его сейчас тоже свалят на асфальт, словно бы парализовала волю.

Следы побоев у товарища прошли, но он долго не подавал Алексею руки.

Алексей не стал все это рассказывать Гере, вспоминать такое было больно и стыдно. Именно тогда он по-мальчишески истово дал себе клятву никогда не избегать драк. Кто мог предположить, что потасовка может случиться в Париже.

Бывают совпадения, но не такие же…

Тогда ему было лет пятнадцать, он как-то быстро, на глазах вырос, вытянулся, заговорил ломким баском. Он пережил большое потрясение: внезапно ушел из семьи отец. Мама его не осуждала, просто долго не могла понять, а значит, и объяснить сыну, как и почему это произошло. В разрыве винила только себя — с головой ушла в работу, забыла, что есть семья. Отец уходил трудно, но он был человеком решительным и ушел навсегда. Теперь Алексей и мама остались вдвоем, поддерживали друг друга, подолгу и очень откровенно, доверительно говорили о самых разных житейских проблемах. Только впоследствии Алексей понял, как много ему дали эти беседы.

А тогда он часто размышлял о себе, о том, кем ему быть, куда пойти учиться после школы. Он привык во всем советоваться с мамой, и то объявлял ей, что станет летчиком, то приносил из школьной библиотеки стопу философских книг, читал их ночи напролет. Потом увлекся археологией и уже почти окончательно решил, что станет историком. Но и это со временем прошло, как и многое другое, свойственное времени напряженных поисков себя. Мама не вмешивалась, не навязывала свое мнение. Она была врачом и, конечно же, считала свою профессию лучшей в мире. Но пусть ее сын выбирает сам.

Однажды, когда они весь день были вместе и возникла та атмосфера взаимного доверия и понимания, которые только и возможны между очень близкими людьми, мама открыла темную, массивную шкатулку из тяжелого выморенного временем дерева, достала письма — голубая ленточка связывала их в ровную стопку. Отдельно от нее хранилось еще одно письмо: полевая почта, печальные слова.

— Прочитай, это имеет отношение к тому, над чем ты сейчас раздумываешь.

Алексей открыл один из конвертов, развернул листок тонкой голубоватой бумаги, присмотрелся.

— Но это же на немецком! — воскликнул он. — В школе мы учим французский. Впрочем, у тебя, наверное, есть перевод?

— Есть, — подтвердила мама. — И я тебе его, конечно, дам. Но такие письма лучше читать в оригинале. А язык… Еще в прошлом веке образованные люди считали, что надо владеть минимум двумя иностранными языками.

Вначале Алексей прочитал письма в переводе. Но потом пришло время, когда он смог, вначале со словарем, а потом и бегло, свободно читать их на языке оригинала — строка за строкой, пытаясь понять глубинный смысл, то, что слова обозначают, но чувствует лишь сердце.

Это были весточки из прошлого. Простые, бесхитростные, они трогали больше всего своей чистотой, казалось, они и через столько лет живы великой любовью, которая оборвалась внезапно, словно сбитая влет быстрокрылая птица.

Алексей каждое из писем помнил почти наизусть. Они предназначались не ему, но он имел на них моральное право, ведь это была частичка великого наследия войны. Прошлое — не почтовая связь в одном направлении, письма из него порою уходят в будущее, связывая пласты времени. И горе тому, кто забывает минувшее или пренебрегает им.

— Ты пробовала ее разыскать? — спросил Алексей маму, хотя и не сомневался в ответе.

— Конечно. Обрати внимание: ее письма шли в два адреса. Вначале в госпиталь, где лежал Егор. Потом, после выписки из госпиталя, письма стали приходить на мой адрес: брат, очевидно, не имел права сообщать немецкой девушке свою новую «полевую почту», разгром японских милитаристов готовился в строжайшем секрете. Письма, полученные в госпитале, Егор с собой на Дальний Восток не взял — он переслал их тоже мне. Надеялся вскоре возвратиться…

Так и собралась вся эта корреспонденция у меня. Когда я немного пришла в себя после похоронки, написала в Берлин. Но мое письмо возвратилось обратно — за ненахождением адресата. С Дальнего Востока, судя по всему, он ей писал, но девушка эти письма не получила. И тем не менее, продолжала писать.

— А потом совсем исчезла?

— Да. А мне очень хотелось ее разыскать, убедиться, что она не придумана — есть, живет, дышит. Я хотела понять, что связывает Егора с этой немецкой девушкой. Ведь он же знал, что это ее соотечественники уложили в одну огромную песчаную могилу наш род. Из двух сотен Адабашей в живых тогда остались только я и твой дядя Егор… Я вышла замуж и сменила фамилию… А Егор… Ты знаешь, что с ним случилось.. И вот Адабашей больше нет.. Только я и ты. Ты можешь себе представить — весь род — в одну могилу!

ГИБЕЛЬ РОДА АДАБАШЕЙ

Весь род — в одну могилу. Алексей не мог себе такое представить. Но было именно так. Захлебывались, давились злобой овчарки, остервенело орали полицейские, раздраженно выкрикивали команды офицеры, шли последней своей дорогой жители Адабашей. Все.

Полицейские были не местные, в селе не нашлось ни одного предателя, никто не променял совесть на белую нарукавную повязку, оккупационные марки и пайку хлеба. Для полицейских это была «командировка». Гитлеровцы часто собирали для массовых расстрелов палачей из других мест: учитывали, что в незнакомых стрелять легче. Впрочем, о жалости или снисхождении речь даже не шла, эти, без сомнения, убили бы и родных своих, последуй такой приказ оккупантов.

Командовал полицейскими молодой чернявый парень в немецкой офицерской форме, без знаков различия. На груди у него болталась медаль из тех, которыми оккупанты отмечали кровавые заслуги своих прислужников. Полицейские, прибегая к нему для рапортов, нелепо козыряли и титуловали «господин начальник команды». Он брезгливо морщился, глядя на своих вояк, опухших от пьянства.