-        Под трибунал адъютанта-стервеца отдам, - промурлыкал, улыбаясь в усы. - Наказал же, не тревожить.

-      Господи, Гриша! Это солдафонство тебя не красит! Помилуйте бедного поручика, ваше высокопревосходительство! Он стоял, как крепость, но есть ли для меня неприступные бастионы?! - звонко засмеялась Мария.

В МИРУ до недавнего времени она носила фамилию Глебова, но среди читинских обывателей и завсегдатаев харбинских ресторанов имела прозвище Маша-Цыганка. Что-то было у нее, эффектной, хорошо сложенной брюнетки, в далекой биографии цыганское.

Скорее всего, бутафория театральная: кто-то из предков представлял кафешантанное цыганство - эти атласные рубахи и широкие плисовые шаровары, гитары с бантами на грифах, бубны и мониста, раздольные песни и разухабистые пляски на заказ, с рюмочкой для «гостя да-ра-го-ва» на подносе и медведем на цепи для иностранцев и ребятни.

Сама Мария предпочитала романс и с успехом исполняла оный на читинских и прочих подмостках. Однажды, в харбинском ресторане «Палермо», в числе восторженных слушателей оказался Семенов, а все остальное было само собой разумеющимся. Что скрывалось за черными глазами Маши-Цыганки, о чем ей нашептывала сердечко - это знала только она, а враз помолодевший Григорий Михайлович втрескался в Машеньку так крепко, что в ее присутствии становился котенком, потертым жизнью, но таким ручным.

А Маша-Цыганка, став Марией Михайловной Семеновой, вертела отныне атаманом, как хотела. Про его подчиненных и разговору не было. Тот же адъютант атамана есаул Торчинов - был отныне не просто на побегушках у Марии Михайловны. Творил по ее наущению и прихоти куда как более деликатные дела.

А уж как накручивали снежный ком домыслов и сплетен. Вот, к примеру, эти нелепые слухи, окружившие трагическую судьбу генеральши Нацваловой. Поговаривают, что, де, Торчинов-то и организовал ее зверское убийство по приказу Маши-Цыганки, приревновавшей, - мол, не без оснований - жгучую красавицу- брюнетку, поэтессу и актрису, хозяйку модного в Чите салона, к атаману.

Нелепейшие бредни! Хотя, ему ли, Григорию Михайловичу, не знать - и этот салон, и чета Нацваловых, конечно же, совершенно непотребно выглядели. В нацваловской гостиной чуть ли не каждый вечер собирались недовольные атаманом и «его сумасбродкой» - фи, какой моветон! - «сливки» читинского бомонда. Не здесь ли рождались ехидные памфлеты, перемывающие косточки «Гришке и Машке». Низко, господа! И если нашелся какой-то необузданный в своем порыве казачий рыцарь, для которого честь дамы - не пустое место, а оскорбления в адрес Верховного главнокомандующего и атамана Войска - клинком по сердцу! - так при чем здесь Семеновы?

В конце концов, кругом полным-полно уголовного сброда! И, скорее всего, это как раз его рук дело: украсть красавицу-генеральшу, изнасиловать и убить, бросив обезглавленный труп - брр! - в деревянном ящике на берегу Шилки в Сретенске.

И зачем сочинять, господа, что бывший начальник личного штаба атамана, назначенный во Владивосток командиром Пятого Приамурского корпуса, генерал Нацвалов не покончил с горя жизнь самоубийством, узнав о трагической гибели жены, а, видите ли, генералу «помог» умереть жандармский ротмистр Понтович, входивший в свиту Нацвалова, с которой тот выехал в Приморье?

Нацвалов был назначен с повышением, а не удален из Читы, дабы шашням атамана - фу, какая мерзость! - с супругой не препятствовать. Да, ротмистр Понтович - один из офицеров полковника Тирбаха, которому Григорий Михайлович вверил дознавательное подразделение собственной контрразведки в Маккавеево. Но и что с этого? Только враги святой белой идеи могут называть ведомство полковника застенками смерти под Читой. А как вы прикажете поступать с кровожадными врагами в этот драматический для Отечества час? Они незабвенное императорское семейство жизни лишили, а вы, господа, про какие-то застенки! Стыдитесь, господа!..

Понятно, что свои разъяснительно-обличительные речи Мария Михайловна произносила исключительно перед зеркалом в собственном будуаре, не желая признаваться даже самой себе, что таинственные смерти генерала и его супруги ей и дорогому Григорию Михайловичу. ох, как на руку!.. И логически вытекают из особенностей их характеров, удивительно схожих в некотором наборе черт: обоих переполняли неуемная тяга к максимальной власти, болезненное честолюбие, абсолютная беспринципность, вкупе с поразительной жадностью и изворотливостью. Вот на таком черном тесте была замешена их сумасшедшая любовь.

-        Семь часов пополудни, Гриша, - Мария легонько высвободила руку, шурша шелковой юбкой, присела в ногах. - Омужланились, ваше высокопревосходительство, в сапогах почивать изволите!

-    Устал, Машенька. С япошками раскланивался.

-        Ах, Гриша, кому мы нужны! До русской земли охочих полным- полно, а, вот, как не получается у этих охотников кусок пирога оттяпать, так и дружбе конец.

-    Умница ты у меня. Да уж, быстро смотались. Союзнички!..

-        «Была недолгою любовь, разлука будет без печали.» - Голос у Марии бархатный, грудной, слушал бы и слушал. - А поедем, Гриша, в «Бристоль», на ужин.

-    В «Бристоль»? Нет, только не туда!

-        Почему? Там такие скрипки, до слез душу трогают! - Полные губки супруги капризно изогнулись.

Семенов, потягиваясь плечами, сел, обхватил Марию рукой за талию, пощекотал усами персиковую щечку.

-    Смеяться будешь, но не хотелось бы обывательских фанфар.

-    Что? Я не понимаю.

-       Да, вот. Вчера там один поручик учудил. Мальчишка! Нашкодил по пьяному делу.

-    И что же этот мальчик сделал?

-        А что они в кабаках делают? Напился, расскандалился, давай в люстру из револьвера палить.

-    Как грубо!

-        Вот и я о том же. Судьба российская висит на ниточке, а такие. Авторитет армии для них - пустой звук! И так уж к красноперым переметнулось народу.

-       Не распаляй себя, Гриша. Опять голова разболится. Подумаешь, выпил лишнего мальчик.

-           Выпил лишнего! - Семенов резко встал, оправил сорочку, потянулся за кителем. - По таким мальчикам обо всех моих офицерах судят! И обо мне - тоже!

-    Гриша, а ты бы в люстру, из револьверчика?..

Мария тоже поднялась с оттоманки, прильнула к мощной атаманской фигуре, игриво заглянула в глаза. Но Семенов шутки не принял.

-         Я этого стрелка утром разжаловал в рядовые и отправил на передовую. И приказал в газетах мой приказ сегодня же опубликовать. Думаю, не только обывателя успокоить, но и чтоб другим ресторанным фанфаронам наука была. Дисциплину расшатывать никому не позволю!

-        Так точно, мой генерал! - Мария шутливо приложила ладонь к виску. - Но я бы все-таки поужинала.

-        Поедем в «Эрмитаж», чем плох? По крайней мере, ресторатор не прибежит, расшаркиваясь в благодарностях за экзекуцию пьяного поручика. В «Бристоле» твоем это - обязательно. А потом сунет адъютанту писульку, мол, как бы там за люстру ущерб возместить.

-    Попал, значит, мальчик в люстру? - засмеялась Мария.

-          Попал! - отстраняясь от жены и приседая по-скоморошьи, повертел растопыренными пальцами обеих рук атаман. - Попал! И не раз! Вот такая потеха.

Последние слова произнес уже без кривляния, стирая улыбку.

-         Ничего. Не разорится ресторанщик. Потрясет мошной, новую купит! А то, небось, не знает, куда деньги складывать! В кабаках заправлять, Машенька, по нынешним временам - наивернейший прибыток! Почитай, каждый вечер гулянки, господа офицеры в ресторациях все жалованье просаживают.

-    И всю добычу.

-    Добычу?

-        Гриша, - Мария посмотрела насмешливо. - Разве в казармах и окопах ангелы обитают? Или, может быть, вся ваша так называемая реквизиция в полковые кассы идет?..

-         Цыть! Сто раз тебе говорил - не суй свой. милый носик в политику! - Семенов посуровел, недовольно зыркнул на супругу из- под густых бровей. - На войне, как на войне! Так, что ли, у французов поговорка?