— Я предпочту умереть, чем увидеть мою мать на коленях!
Николай Горев слышал выступление Марины от начала и до конца. Генерал Бредин распорядился поставить пленному радио. Ахмад, не шевельнувшись ни разу, провел у светло-желтой коробки два часа, пока длилась конференция. Он внимательно вслушивался в каждое слово бывшей подружки. Ему ли, поднаторевшему в политике, было не понять, что Марина добровольно подставила собственное сердце под выстрелы. Все это время в коридоре не было слышно шагов надзирателей. Они собрались в «красном» уголке и слушали выступление Степановой по телевизору. В тюрьме стояла тишина. Заключенные внимательно слушали общее радио.
Николай застонал, когда выступление закончилось, и обхватив голову руками впервые пожалел, что находится на другой стороне от женщины. До этого подобных мыслей у него не возникало. Он знал, что мог бы пригодиться Марине, как профессионал и понимал, что не имеет теперь права на ее защиту.
Ахмад просидел не шевелясь часа три после окончания конференции. Он не притронулся к обеду, который ему принесли. По большому счету он даже не видел вошедшего прапорщика. Очнулся от мрачных мыслей, когда обитая металлом дверь громко бухнула за спиной надзирателя. Вскочил и застучал в дверь. Яростно, раздирая кожу о металлические заклепки и не чувствуя боли.
В пять вечера к нему в камеру вошли генерал и Марина. Она сумела уговорить врача отпустить ее на пару часов из госпиталя. Трое спецов, приехавших с ней, остались в тюремной комнате для свиданий. Степанова вновь надела форму и медали позвякивали, когда они шли с генералом по узкому коридору. В госпитале другой одежды у нее не было и пришлось довольствоваться тем, что есть. Прапорщик, сопровождавший их, остановился возле металлической двери с номером 208. Достав связку ключей, выбрал нужный и открыл дверь. Предупредил:
— Я сейчас солдат подключу, в случае чего успеем…
Марина обернулась к нему:
— Не надо никого подключать и сами займитесь делами. Николай ничего не сделает ни мне, ни генералу. — Шагнула в камеру первой. Горев вскочил с кровати, где лежал, закинув руки за голову. Она произнесла: — Здравствуй, Николай! Зачем звал?
Спокойно села на табуретку. Генерал устроился на краю постели. Горев тоже присел на край кровати. Вгляделся в ее лицо:
— Поздравляю, Марина! Резко, прямо, честно! Так похоже на тебя… Я позвал, чтобы сказать — я раскаиваюсь во всем. Мне горько и больно, что не я стану защищать тебя от тех пуль, которые теперь обрушатся на твою грудь! До этого я не чувствовал своей вины. Казалось, ничего сверх серьезного не совершал, а сейчас чувствую себя с ног до головы в крови. Что же случилось со мной, Маринка? Почему я перестал быть твоим другом? Отказался сам, добровольно… Как же прав был отец, сказав, «если любишь, останешься другом, даже если сердце будет кровью обливаться»! Ведь любил я тебя, безумно любил! И сам сгубил остатки того, что могло бы нас оставить друзьями!
Горев опустил голову и судорожно сглотнул. Голос не повиновался ему. С мукой поглядел на генерала:
— Я знаю, Евгений Владиславович, что мне смертная казнь светит. Все правильно. Заслужил. Я прошу вас разрешить мне попрощаться с родителями и родными местами. Без конвоя и наручников. Жизнью Маринки клянусь, дороже ее у меня нет, вернуться и принять приговор…
Бредин растерялся. Он чувствовал его искренность, но это было так необычно и генерал не знал, что ответить. Марина тихо сказала, глядя на Николая:
— Отпустите, товарищ генерал…
Встала и неожиданно прижала Колькину голову к себе. Притиснула так, что рана заболела. Маринка гладила жесткие волосы Горева, плакала и никак не могла успокоиться. Только в эти минуты она наконец-то поняла, что мешало ей убить Николая — детство, общее детство. Она до сих пор видела свет в его душе. Теперь этот свет вырвался наружу и она жалела, что слишком поздно.
Горев уткнулся в ее грудь, обхватив женщину за талию. Широкие плечи дрожали от беззвучных рыданий и она искренне жалела его. Бредину было не по себе от этой картины. Он и сам чувствовал, как щиплет в носу. Этот запутавшийся мужик чем-то привлекал к себе. Решение пришло:
— Вот что, Николай! Пока идут допросы, отпустить тебя я не могу. Где-то в мае все закончится. До суда будет недели две. Я отпущу тебя под свою ответственность…
Горев отпустил Марину и судорожно вздохнул:
— Спасибо, Евгений Владиславович. Спасибо, Марина, что приехала. Мне впервые за долгие годы было так хорошо сейчас, когда ты обнимала…
Степанова развернулась и молча рванула из камеры, не видя дороги перед собой. Выскочила. Прижалась спиной к стене, а по щекам, к удивлению охраны, катились крупные слезы и падали на боевые ордена и медали на груди. Генерал чуток задержался, чтобы сказать:
— Маринка расстроилась, ты видишь. Я с тобой попрощаюсь за нее. Мы еще заглянем к тебе. До свидания, Николай. Я рад, что ты все же понял…
В больнице ее ждали около сотни телеграмм, присланных от военнослужащих со всех концов России. Одна была от Юрия Лозового с Дальнего Востока. В ней было всего четыре слова: «Слушали. Вперед, Искандер. Лозовой». До позднего вечера, Марина читала телеграммы, отвечала на звонки. Несчастный Капустин сбился с ног, бегая до КПП и обратно, чтобы принести новые пачки телеграмм и поздравительных открыток. На большинстве вместо адреса стояло «Москва. Госпиталь. Марине Степановой». Люди задавали вопросы, просили помочь с проблемами, предлагали решения.
Степанова старательно записывала на листочке все заданные вопросы и предложения. Спать легла далеко за полночь. Бутримов «переселил» секретаря в соседнюю палату, где расположились на ночлег охранники, а сам занял его место на кушетке в палате Марины:
— Так спокойнее будет!
Глава 3
Прошло полтора месяца. Марину выписали из госпиталя еще три недели назад, но времени на отдых не было. Она моталась по частям, выступала перед офицерами и солдатами, отвечала на их вопросы. Советовалась с генералом и офицерами в управлении, как лучше поступить в том или ином случае. До выборов оставалось две недели. Генерал выхлопотал для кандидата четырехкомнатную квартиру и перевез немногочисленные пожитки из общежития на своей «Волге» туда. Перевезли и компьютер из госпиталя. Степанова пробовала отказаться, но ничего не получилось. Бредин уперся и она сдалась.
Известия из Чечни с каждым днем приходили все тревожнее. После не легких выступлений в частях, Степанова вечером мчалась к генералу в управление и садилась за телефон, непосредственно общаясь с офицерами под Бамутом, Шали и других населенных пунктов. Ее звонков всегда ждали и она заранее говорила Бредину, с кем бы хотела поговорить.
Репрессий со стороны «Свободной газеты», которых ожидали старшина и генерал не последовало. Мало того, в газете перестали публиковать «чеченские» репортажи, а если и публиковали, то общую хронику событий, какую можно найти в любой центральной газете. Видимо, «удар» от кандидата вправил мозги некоторым «деятелям от пера». Хотя в глубине души и генерал и женщина понимали, что это затишье временное и им обязательно постараются отомстить.
Дом был охраняемым, специально построенным для элиты, но спецназовцы не теряли бдительности. Они продолжали сопровождать Марину повсюду. Генерал выхлопотал для них места в офицерском общежитии и ребята проживали там, но один всегда оставался в квартире, на случай «непрошенных гостей». Спецназовцы установили график дежурств в первый день после прибытия. По утрам в подъезд заходило четверо мужчин в камуфляже. Отдежуривший в квартире парень отправлялся отдыхать, сдав «объект» сменщику. С тремя парнями Степанова уезжала на работу.
Один из ребят садился за руль предоставленной «Волги». Марина вначале хотела отказаться от машины и добираться «как все». Бредин снова настоял на своем. Главным аргументом стало, что в общественном транспорте она подвергает опасности не только себя, но и пассажиров.