Мозг Генри работал не столь методически четко, как пальцы машинистки. Он не мог заставить себя сосредоточиться на конспиративных планах своих студентов, хотя полностью отдавал себе отчет в том, что требуется безотлагательное вмешательство. Взгляд его то и дело обращался к окну — там, за толстыми стенами его факультета, ветер кружил в воздухе бумажки от конфет, травинки, мятые обрывки афиш.

Как ему удержать от задуманного своих учеников? Да и надо ли это делать? Ему вспомнилось, что на одном из занятий семинара он допустил, чисто гипотетически, вероятность… — теперь его взгляд, оторвавшись от окна, обежал полки с книгами, — допустил вероятность того, что небольшая группа людей может дать толчок к развертыванию революции: «ведь одной искры достаточно, чтобы пожар охватил всю прерию». Если он сам в это верит, то как может он возражать против их затеи, сколь бы опасной она ни была? Какие доводы привести, чтобы убедить их в том, что они не те, кого история предназначила дать великой капиталистической державе Америке такого хорошего пинка, который заставит ее, как бы она ни брыкалась, подняться еще на одну, последнюю, ступень социальной и политической эволюции?

Генри невольно улыбнулся, представив себе своих студентов в роли революционных вожаков. А ведь они скажут — он знал, что они это скажут, — «а почему бы и нет?». И как может он, отставший от жизни либерал, утверждать, что это не так? Ведь он при случае так же вот посмеивался над Лениным в читальне Британского музея, над Хо Ши Мином в кулуарах Клэриджа, над Че Геварой в Медицинском институте Буэнос-Айреса. Почему он так уверей, что Элан, Дэнни и Джулиус не смогут достичь своей цели? Быть может, ему просто не хватает воображения?

Он думал об этих троих студентах, о каждом по очереди, стараясь оценить их возможности. Дэнни, несомненно, обладал достаточно развитым интеллектом, чтобы создать теорию и не отступать от нее. Элану был присущ фанатизм — жестокая, слепая тяга к экстремистским актам, а Джулиус, по мнению профессора, умел судить здраво. Если бы один из них обладал качествами всех троих, он, несомненно, мог бы стать крупным политическим деятелем, но как триумвират они способны только угодить в тюрьму.

Секретарша принесла ему на подпись несколько писем. Он подписал их таким диковинным росчерком, что секретарша, женщина лет сорока, растерянно заморгала и даже испуганно вздрогнула, когда Генри неожиданно обернулся к ней. Но он сказал только:

— Не можете ли вы приготовить мне чашечку кофе и бутерброд — салями на ржаном хлебе?

Секретарша вышла из кабинета, а Генри поглядел на книгу, которую держал в руке. Это была «Идеология и утопия» Манхейма^[34]. Он вздохнул, поднялся с кресла и поставил книгу на полку. Потом поискал глазами другую книгу, и взгляд его в конце концов остановился на «Исповеди» Блаженного Августина^[35]. Указательным пальцем он потянул к себе томик, зажатый между другими книгами, и уселся с ним за свой письменный стол.

19

Занятие семинара, началось в три часа. Генри прошел в аудиторию из своего кабинета; мозг его снова переключился с писаний Блаженного Августина на проблему студенческого заговора в бесплодной попытке найти убедительные доводы против их замысла, более того — хотя бы определить свою позицию.

Его подозрения — ибо пока это были все же только подозрения — укрепились, когда он увидел Элана, Дэнни и Джулиуса в аудитории: они сидели в последнем ряду у стены, и в глазах у них было то отрешенное выражение, которое у Генри всегда ассоциировалось с коммунистами, мормонами, сциентистами — словом, со всеми, кто верит в непреложность какой-то единой, всеобъемлющей истины. Профессор перевел взгляд — для душевного успокоения — на простые, серьезные, благовоспитанные лица Кейт, Майка и Дэбби.

— Итак, — сказал он, улыбаясь сидящим в первом ряду, — куда мы с вами добрались в прошлый раз?

Кейт заглянула в свою тетрадь.

— Мы обсуждали Гоббса, — сказала она.

— Так, Гоббса, — сказал Генри. — «Левиафан». Олицетворение государства, обладающего абсолютной силой и властью. Теперь это представляется нам чем-то вроде теории тоталитарного государства, но не следует забывать, что в ту эпоху большинство граждан готовы были терпеть одного могущественного тирана, который мог бы защитить их от более мелких, но многочисленных. В основе философии Гоббса и, скажем, Маккиавелли лежит утверждение, что централизованная государственная власть — вещь положительная. Развитие европейских монархий (будь то Генрих VIII или Людовик XIV) до вершин абсолютизма зиждилось на стремлении к порядку, в какие бы одежды священного права оно себя ни облекало. Когда же людям стало казаться, что упорядочение государственного строя может быть достигнуто путем ограничения власти монархов, начался рост так называемых демократических идей, и лет через сто, думается мне, станет ясно, что некоторые страны избрали сейчас для себя социалистическую систему правления вследствие беспорядка, царящего при капитализме.

Генри поглядел на тех троих, сидевших в глубине аудитории. Выражение их глаз не изменилось.

— Употребляю слово «беспорядок», — продолжал профессор, — в самом широком смысле. Единственный факт, не подлежащий в настоящее время сомнению, это то, что при капитализме создаются определенные противоречия, которые приводят к беспорядку. Сможет ли социализм устранить эти противоречия, покажет время. Я полагаю, что окончательная оценка этих политических и экономических систем может быть дана не ранее, как лет через сто.

Профессор умолк. Кейт подняла руку.

— Но, право же, профессор, — сказала она, — мы не можем сидеть и ждать еще сто лет, не попытавшись что либо сделать для Америки.

— Конечно, нет, — сказал профессор. — Нам все время приходится действовать и принимать решения для упорядочения нашего общества, но эти решения основываются на еще не проверенных гипотезах. Только это я имел в виду.

— Для меня, право, не ясно, как вы можете говорить, что революция — это стремление к порядку, — сказал Майк.

— Я не говорю, что это всегда так. Я сказал, что так должно быть. И в этом случае революционное движение получает поддержку тех, кто еще к нему не примкнул.

Генри снова поглядел на тех в последнем ряду: три пары отрешенных глаз.

— Однако, с другой стороны, любая обреченная на неудачу попытка вреднее, чем бездействие, ибо она лишь усугубляет беспорядок, который является побочным продуктом капитализма.

— Но как можно быть уверенным в успехе, пока не сделана попытка? — сказал Сэм.

— Уверенным быть нельзя, — сказал Генри, — но здраво и достаточно точно предвидеть результат, объективно проанализировав потенциальные возможности любой данной ситуации, возможно. Здесь, как и во многих других случаях, главная опасность — самообман.

До окончания занятий Генри обратился к Элану, Дэнни и Джулиусу и попросил их задержаться. Они смущенно переглянулись, но подошли к профессору, в то время как остальные покидали аудиторию. Генри остался сидеть и жестом предложил им занять места в переднем ряду.

— Вы не очень-то умелые конспираторы, — сказал он, когда они остались одни. — Всякому ясно, что вы что-то замышляете.

Джулиус отвел глаза и поглядел в окно, Дэнни покраснел и только Элан открыто встретил взгляд профессора,

— А мы и не пытались ничего скрывать от вас, — сказал он. — Мы ведь как будто пришли к соглашению, что следует предпринять что-либо более радикальное, чем… Ну, скажем, чем просто пожертвовать свои деньги.

— Прекрасно, — сказал Генри. — Но мне хотелось бы знать, что именно вы намерены предпринять.

— Мне кажется, это только поставит вас в затруднительное положение, — сказал Элан.

— Я готов рискнуть, — сказал Генри.

— Бога ради, профессор, — сказал Дэнни, — вы знаете, как мы уважаем и ценим вас… Но то, что мы задумали, это совсем не для вас.