Луиза, с интересом приглядываясь к нему, решила, что, вероятно, он служит по линии здравоохранения, либо просвещения, либо в какой-нибудь общественной организации, так как он смахивал одновременно и на врача, и на школьного учителя. Она поглядела на его тонкие сухие губы, на тяжелые полуопущенные веки, мешавшие уловить выражение его глаз, потом на его крупную лысеющую голову.

— Мне было очень приятно познакомиться с вами, Луиза, — сказал дядя Бернард, поднимаясь на ноги. Он был обут в тяжелые черные башмаки.

— Надеюсь, что я не…

— Нет, нет, — прервал он ее. — Мне пора домой.

Луиза перевела взгляд па Джулиуса, но тот смотрел на дядю.

— Ты проводишь меня до машины, Джулиус? — спросил мистер Тейт племянника.

— Разумеется, — сказал Джулиус. Потом обернулся к Луизе. — Обождешь меня минутку? — спросил он.

— Конечно, — сказала Луиза.

Когда они ушли, она села и углубилась в созерцание своих ногтей. Так, в раздумье, она просидела минут пять-шесть, пока не вернулся Джулиус.

— Прости, что я задержался, — сказал он.

— Ничего, — сказала она. — Это я виновата. Я никак не хотела помешать тебе провести вечер с дядюшкой.

— Не беспокойся, — сказал Джулиус. — Ему завтра надо очень рано вставать. Так что все равно он уже должен был вернуться к себе в отель.

— Ты ни капельки на него не похож, — сказала Луиза.

— Я, верно, больше пошел в мать.

— Я имею в виду не только внешность.

— Ну да, — сказал Джулиус, — он из другого теста. — Он сел рядом с Луизой на кушетку и взял ее руку. — Но не будем говорить о нем, — сказал он.

Луиза улыбнулась.

— О чем же ты хочешь говорить?

— Не знаю. — Джулиус рассматривал ее руку, повернув ее сначала ладонью вверх, потом обратно. — А ты грызешь ногти, — сказал он.

Луиза выдернула руку и засунула обе руки под себя.

— Сама знаю, — сказала она.

— Ну, ну, не сердись, дай-ка мне ее сюда, — сказал Джулиус и потянул к себе ее правую руку.

— Ладно, — сказала она, позволяя ему завладеть рукой, — только не говори больше гадостей.

— Разве это гадость? Ты грызешь ногти. Ну и грызи.

А руки у тебя все равно очень красивые.

— Благодарю вас.

— О твоих руках, надеюсь, можно говорить?

— Если тебе хочется.

— Где они были?..

— Да преимущественно со мной.

— Что они делали?..

— Много будете знать, скоро состаритесь.

— А что им хотелось бы делать?

— Левой или правой?

— Разве между ними есть разница?

— Левая никогда не знает, что творит правая. — Говоря это, Луиза сняла левой рукой руку Джулиуса, лежавшую на ее правой руке, и освобожденная рука обвилась вокруг его плеч и зарылась в его густые волосы за правым ухом.

— А сейчас обе руки действовали довольно согласованно, — сказал Джулиус, приближая свое лицо к лицу Луизы.

— Кажется, да, — прошептала Луиза. — Почти.

Их губы слились, и руки перестали жить своей самостоятельной жизнью, и все стало едино — и тела, и сплетенные руки.

А потом, когда долгий поцелуй оборвался, посыпался град легких поцелуев — в нос, в глаза, в шею, в уши, в кончики пальцев…

Время близилось к полуночи, и Луиза сказала:

— Могу я остаться у тебя на ночь?

— Ты еще спрашиваешь! — сказал Джулиус.

— Я лягу здесь, на кушетке.

— Это не обязательно, — сказал он, улыбаясь.

— Знаю, но я так хочу. Помнишь, ты сам сказал: должно быть что-то большее, и теперь я понимаю — ты был прав. Но я хочу быть уверена, что это есть… что это то самое… самое большое..

17

На следующее утро Джулиус, как уже было однажды, приготовил для Луизы завтрак и, войдя в гостиную, присел на корточки возле кушетки.

— Просыпайся, — прошептал он, почти касаясь губами ее носа. — Завтрак готов.

Она открыла глаза. Поморгала ресницами.

— Джулиус, — произнесла она.

Он вернулся в кухню и слушал оттуда, как она встает, одевается, идет в ванную.

— Сказать тебе что-то? — спросила она, усевшись на конец за стол.

— Скажи.

— Сегодня первый день… Первый день за много лет, когда я, проснувшись, почувствовала себя счастливой.

Джулиус покраснел.

— Это из-за кушетки, — сказал он. — На ней так неудобно спать, что проснуться было для тебя счастьем.

— Не смейся, — сердито сказала Луиза. — Я серьезно говорю.

— Что ж, по-моему, это очень хорошо, — сказал Джулиус. — Счастливое пробуждение приятно.

Луиза сосредоточенно смотрела на гренок.

— Вероятно, это значит, что я люблю тебя, только…

— Только что?

— …только, когда я начинаю думать об этом, я перестаю понимать, так это или не так.

— Ну вот, какая обида, — с улыбкой сказал Джулиус. — А ведь мы уже почти добрались до сути.

— Не смейся надо мной, — сказала Луиза.

— Ну хорошо, продолжай, — сказал Джулиус.

— Понимаешь, дорогой, сегодня я проснулась с чудесным чувством… С чувством радости от пробуждения, от того, что впереди новый день… И жизнь продолжается, и я существую…

— А разве обычно так не бывает?

— Нет, обычно я страшусь пробуждения, борюсь с ним. Ведь нет ничего, ради чего стоило бы пробуждаться. А сегодня вдруг появилось что-то. Сначала я подумала было, что это — ты, но теперь думаю, может быть, это то, что мы готовим… Ну, ты понимаешь.

— Понимаю. Может быть.

— Ты не сердишься, что я так разболталась?

— Нисколько.

— А некоторым это очень не нравится. Если болтают во время завтрака.

— Ну, кому как. Но не мне.

— Ты любишь меня?

— Люблю ли я тебя?

— Да. Я, конечно, понимаю, что это ужасная пошлость, но если бы кто-нибудь спросил тебя, любишь ли ты меня, что бы ты ответил?

Джулиус засунул в рот целый гренок и, пережевывая его, пробормотал:

— Да. — Опустив глаза, он помешивал ложечкой кофе.

— Даже если допустить — на самом деле, может быть, так оно и есть, — что я не люблю тебя по-настоящему?

— Я полюбил тебя с первой встречи.

— С того самого сборища?

— Да.

— После того первого вечера?

— Да.

— Ты, должно быть, легко влюбляешься.

— Вовсе нет, — сказал Джулиус. — Я еще никого не любил — до тебя.

— А я все время думала, что уже никогда больше не полюблю.

— Что ж, может быть, и не полюбишь. — Лицо Джулиуса стало угрюмо.

— Не надо, — сказала Луиза. — Пожалуйста, не надо. Не сердись. Я понимаю, что несу всякий вздор… Что я просто эгоистка. — Помолчав, она прибавила: — Мы ведь это знаем, правда? Знаем, когда мы любим, а когда нет?

— Я думаю, знаем, — сказал Джулиус.

— Только ты не забывай, что когда это впервые, то все так легко и прекрасно потому, что впервые не может, не должно быть без любви, иначе все ни к чему. Но ведь бывает и так: тебе покажется… если впервые… что это любовь… И тогда потом уже трудно вернуть то, без чего не может быть любви, — доверие и надежду…

18

Словно муж, глазам которого внезапно открылась неверность его жены, или человек, полностью убедившийся в том, что доверенное лицо его обкрадывает, Генри мало-помалу отчетливо понял: Элан, Дэнии, Джулиус — а весьма возможно, и Луиза — замышляют какую-то крайне рискованную политическую авантюру. Если поведение Луизы за ужином насторожило его, то единодушное безразличие, проявляемое ныне его учениками к академическим дискуссиям в семинаре, окончательно убедило профессора в том, что возникшее у него подозрение не напрасно.

Утром перед очередным занятием семинара он сидел за столом у себя в кабинете, сплетая и расплетая пальцы, уставя неподвижный взгляд на пресс-папье. В соседней комнате секретарша выстукивала на машинке стереотипные письма с согласием или отказом, адресованные различным общественным организациям или журналам, приглашавшим его принять участие в конференции, в Festschriften^[33], в симпозиуме…