— Ты и в самом деле заметно постарел последнее время.

— Пришла пора посмотреть правде в глаза и подвести итог, — сказал он. — Начинаешь задумываться, когда дело подходит к пятидесяти.

— Просто жизнь приобретает иную окраску, — сказала она. — Я это знаю. Скоро это ударит и по мне. Никуда от этого не денешься.

— Ну, я уверен, что ты будешь долго продолжать в том же духе.

Она покраснела и снова поглядела на мужа. Она не сразу отвела взгляд, пытаясь разгадать, что кроется за его словами, но на лице его нельзя было прочесть ни малейшего оттенка ни ревности, ни недоброжелательства.

— Значит, ты хочешь уволить миссис Пратт? — спросила Лилиан.

— Это уж как ты пожелаешь.

— Мои личные средства не дают мне возможности особенно роскошествовать.

— Остается по-прежнему мое жалованье.

— Да, конечно.

— Я ведь не собираюсь давать обет нищенства, — сказал Генри. — Просто я хочу перестать пускать пыль в глаза.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты сама знаешь. «Порш», и туалеты, и поездки в Вермонт и на Виргинские острова.

— Это твои ребята так тебя обработали?

— Какие ребята?

— Дэнии Глинкман и Джулиус Тейт, ну и все прочие из твоего семинара.

— Отчасти да.

— Не понимаю, как ты можешь поддаваться их влиянию.

— Я бы согласился с тобой, Лилиан, но идея ведь существует сама по себе, независимо от того, кто ее проповедует.

14

На другой день Генри заметил, что его студенты, обычно столь охотно дискутирующие на любую тему, внезапно стали молчаливы и рассеяны, а Элан Грей, который еще недавно оставался побеседовать с ним после занятий, теперь ушел, даже не поглядев в его сторону.

А Генри хотелось поглубже вникнуть в идеи этого священника-иезуита, и он послал ему записку, приглашая зайти к нему на Брэттл-стрит выпить стаканчик вина. Элан в своей ответной записке сообщил, что придет, и действительно появился у профессора на следующий же вечер в половине шестого.

Генри пригласил его в кабинет, предложил выпить. Элан с бокалом виски в руке присел на край кожаного кресла.

— А у вас неплохое собрание книг, — сказал он.

— По правде-то говоря, — сказал Генри, — библиотека у меня в соседней комнате. Здесь только то, что необходимо для работы.

— А там что?

— Немного инкунабул… И кое-какие первые издания. Когда-то я собирал их.

— И картины, — сказал Элан, поглядев на Брака. — Тоже неплохая коллекция.

Генри взял бокал и сел.

— Вы считаете, что это дурно? — спросил он.

— Нет, — не слишком уверенно ответил Элан.

— Я этим больше не занимаюсь, — сказал Генри.

— Почему же?

— Просто не могу… платить тысячи долларов за… Мне кажется, что это эгоистично.

— Что-то же вы должны делать с вашими деньгами.

— Я предпочитаю отдать их тем, у кого их недостаточно.

— Неимущим?

— Да.

Элан рассмеялся.

— Я знаю, что это наивно, — сказал Генри. — Имейте в виду, я не субсидировал этих игроков в филантропию, которые хотели умиротворить несчастных бедняков в Роксбери… Во всяком случае, это не было моим осознанным намерением. Хотя в конечном счете могло свестись к тому же.

— Надо быть самым заядлым антимарксистским марксистом, чтобы намеренно умиротворять бедняков, — сказал Элан. — Я убежден, что даже Рокфеллер исполнен самых благих намерений.

— Так или иначе, — сказал Генри, — я понимаю теперь, что было бы наивно отдавать деньги беднякам. Но с другой стороны, я не хочу больше обладать своими деньгами. В сущности, я хочу от них освободиться.

— Ну что ж, — сказал Элан, — это превосходное намерение.

— Но я не очень ясно представляю себе, как лучше ими распорядиться. И подумал, что вы можете дать мне совет.

Элан рассмеялся.

— Вот уж действительно, что называется, embarras de richesses^[32]. А я вовсе не уверен, что мне известно, как вам лучше ими распорядиться.

— По-видимому, — сказал Генри, — они должны пойти на нужды революционного движения, но кто укажет мне, какой именно партии следует их вручить. Есть, к примеру, «Пантеры»…

— Черные шовинисты, — пробормотал Элан.

— Как вы сказали?

— Они не признают никого, кроме самих себя, — сказал Элан, — никого, кроме черных. Они не подлинные революционеры в нашем понимании слова.

— Согласен. А что вы скажете о СДО?

— Да, — сказал Элан. — Это, пожалуй, то, что надо.

— Кому же персонально могли бы вы вручить деньги? Элан был в нерешительности.

— Мне кажется, я бы немного повременил, — сказал он. — Через год-два ситуация может значительно проясниться.

Генри кивнул.

— Пожалуй.

— Боюсь, как бы в настоящий момент все это не ухнуло впустую, потому что те, на ком вы остановите свой выбор, могут не оказаться во главе движения.

— Это верно.

— Я бы подождал.

Генри снова кивнул. Он встал, чтобы наполнить бокалы.

— Когда богач пришел к Христу, — сказал он, стоя спиной к Элану, — Христос приказал раздать все, что тот имел, беднякам.

— Да, правильно, — сказал Элан.

Генри обернулся, протянул Элану бокал и сел.

— Разве это не то же самое, что умиротворять массы?

— Христос, — сказал Элан, — думал о душах человеческих. Ему важны были лишь души людей, их духовная жизнь. Все остальное — материальная, мирская жизнь — так или иначе было злом, и заботу об этом можно было предоставить кесарю.

— А разве для революции души людей не представляют никакого интереса?

— Не совсем так. Революция — это объективная материальная необходимость. Духовное совершенствование — это субъективный процесс воли.

— Однако то, что толкает людей на революцию, разве это не субъективный волевой процесс?

— Не обязательно. Чтобы понять объективную необходимость, нужна только ясность сознания. Это не находится в зависимости от условий вашего личного существования. А христианская добродетель — она в том, чтобы угождать богу, она — в покаянии, и добрые дела блудницы могут быть больше угодны богу, нежели дела Мао Цзэдуна или Фиделя Кастро.

— Но поскольку все это, — сказал Генри, — поскольку все… кончается смертью, не должны ли мы больше стремиться к добру, чем к необходимости.

Элан обвел глазами комнату.

— А это в зависимости от…

— От чего?

— От нашего призвания, мне кажется. Одни из нас призваны стать святыми, другие революционерами.

— А прочие — банкирами или генералами?

— Нет. Каждому из нас дано видеть истину, потому что все мы наделены способностью мыслить. Банкиры и генералы не злые, а заблудшие души, и даже в своем заблуждении они могут быть святыми, в то время как мы — нет, хотя мы и правы.

— А вы уверены, что вы не можете быть святым?

— Уверен.

— Тогда почему вы стали священником?

— Одно время я думал, что мое призвание… ну, в общем, духовное призвание.

— И что же произошло?

— Мало-помалу оно становилось все менее реальным.

— Духовное?

— Да.

— А материальное все более и более реальным?

— Да.

— Но вы по-прежнему верите в духовное?

— Да… да, конечно, я по-прежнему верю в духовное… Я верую в бога. В Иисуса Христа. Да. Я священник. Я служу мессу. Но это становится все менее реальным; все менее и менее реальным. — Он поглядел на недопитый бокал в руке и проглотил оставшееся виски.

— А революция, — спокойно спросил Генри, — становится все более и более реальной?

— Да, — ответил Элан. — Для меня… теперь… это — единственная реальность.

15

В семь часов Элан ушел, а в половине восьмого Генри сел ужинать с женой и дочерьми.

— Что было нужно этому священнику? — спросила Лилиан.

— Я сам его пригласил, — сказал Генри. — Он интересный человек.

— Какой-то он противный, скользкий, — сказала Лаура.

— С чего ты это взяла? — спросил Генри.