Они стали подниматься вверх по спиралевидному бетонному пандусу. В мерцающем свете Луиза всматривалась в лицо матери; оно хранило какое-то необычное выражение — грустное и вместе с тем просветленное.

— Вы ведь еще не достигли конца, — сказала Луиза.

— Нет, — сказала Лилиан, — но мы уже близки к нему.

И мне кажется, у нас с твоим отцом должна быть очень счастливая старость.

Лилиан поставила автомобиль. Они вышли из машины и спустились в универсам.

23

У входа в библиотеку Генри столкнулся с выходившим оттуда Дэнни. Они остановились, словно хотели что-то сказать друг другу, но с минуту оба молчали. Потом Генри сказал с улыбкой:

— Я рад, что у вас еще остается время для занятий.

Дэнни усмехнулся и протянул ему книгу, которую держал в руке: Мао Цзэ-дун, «О партизанской войне».

— Конечно, профессор, — сказал он, — для дела всегда можно найти время.

Генри повернул обратно и прошел рядом с Дэнни несколько шагов.

— Я вот о чем думаю, — сказал он. — А ваш отец знает… о том, что мы обсуждали вчера?

— В общих чертах — да, — сказал Дэнни, как и Генри, заговорщически понизив голос.

— Вы не будете возражать, если я поговорю с ним?

Дэнни был в нерешительности, потом покачал головой.

— Нет, не буду, — сказал он.

— Видите ли, — сказал Генри, — мне бы очень хотелось услышать еще одно мнение — особенно такого человека, как ваш отец.

Дэнни кивнул.

— Его убеждения не изменились?

Дэнни пожал плечами.

— Я этого, по правде говоря, не знаю, — сказал он.

— Сегодня днем он дома?

— Он почти всегда дома.

— Да, понимаю, — сказал Генри, вспомнив, что доктор Глинкман слеп. — А как он себя чувствует?

— Временами брюзжит, — сказал Дэнни.

— Понятно, — сказал Генри. — Да и не мудрено.

24

Генри вернулся к себе в кабинет и позвонил доктору Глинкману. Договорившись о посещении, он направился к нему пешком, так как считал моцион полезным, а с годами начинал все больше и больше ценить здоровье, приятное чувство легкости в своем худощавом теле, упругость мышц.

Найти дом Глинкманов не составило труда, хотя Генри прежде никогда у них не бывал. Он познакомился с четой Глинкманов на какой-то вечеринке в те годы, когда доктор Глинкман еще посещал подобные сборища. Супруги понравились Генри, а работа Глинкмана вызывала в нем искреннее восхищение, но некоторые его странности — эта смесь слепоты, бедности и коммунизма — заставили Генри воздержаться от более близкого знакомства.

Когда он вступил в дом и миссис Глинкман провела его в кабинет, знакомое чувство чужеродиости снова охватило его, только на этот раз в этом чувстве было что-то приятно возбуждающее, как перед входом на арабский базар или в пещеру.

Профессор Ратлидж? — произнес доктор Глинкман, поворачиваясь в кресле.

— Доктор Глинкман… приветствую вас, — сказал Генри.

— Очень славно, что вы зашли, — сказал доктор Глинкман. — Извините, что не встаю.

— Ну конечно, конечно.

— Я не только слеп и глух, но еще и ленив. — Доктор Глинкман рассмеялся. Он был едва ли много старше Генри, но держался как старик.

— Вы в хорошем настроении, — сказал Генри.

— Всяко бывает, — сказал доктор Глинкман; улыбка сбежала с его лица, черные стекла очков смотрели в потолок. — Сегодня думаешь о своих печалях, завтра о своих радостях.

— Это верно, — сказал Генри.

— Мои глаза отказались мне служить, — сказал доктор Глинкман. — Но зато у меня есть жена, которая сущий ангел, и сын — весьма симпатичный бесенок. — И он опять засмеялся.

— Вот как раз об этом симпатичном бесенке мне и хотелось поговорить с вами, — сказал Генри.

— Он что, отлынивает от занятий? — спросил доктор Глинкман.

— Да нет, не то, — сказал Генри. Присев на кушетку, он наклонился вперед. — Не знаю, насколько вы в это посвящены. Дэнни говорил, что кое-что вам известно, но дело в том, что некоторые из моих студентов, и в том числе Дэнни, перешли, так сказать, от политической теории… к практической политике. Доктор Глинкман кивнул.

— Да, — сказал он.

— Это вам известно?

— Они совещались здесь у нас, наверху… Но Дэнни мало что мне рассказывает.

— А что они собираются сделать, вы знаете?

— Что-нибудь отчаянное…

— Они замышляют убить сенатора Лафлина.

Доктор Глинкман снова кивнул.

— Да, я знаю, — сказал он.

— Это идея моей дочери, — сказал Генри.

— Кажется, да, — сказал доктор Глинкман.

— А Дэнни говорил вам, что они посвятили меня в свой заговор? — спросил Генри.

— Да, — сказал доктор Глинкман. — По-моему, он хотел, чтобы вы знали.

— Почему?

— Потому что он вас уважает.

— Это… — Генри запнулся в нерешительности, — …делает мое положение еще более трудным.

— Безусловно.

— И мне хотелось спросить вас… ну, в общем, хотелось выяснить, как вы ко всему этому относитесь? — А вы? — спросил доктор Глинкмаы.

— Видите ли, — сказал Генри, — я считаю, что они не правы, но переубедить их не в состоянии. Я, в сущности, ни в чем не убежден сам. Чувствую, что они не правы, но в чем их заблуждение, четко определить не могу.

— Боюсь, — сказал доктор Глинкман, — что мы с вами в одинаковом положении.

— Я подумал, — сказал Генри, — что вам, быть может, скорее удастся убедить их.

— К несчастью, — сказал доктор Глинкман, — я бессилен это сделать. Однако я пытался — в отношении Дэнни.

— И какие вы приводили доводы? — спросил Генри. — Я вижу, что не могу разбить их построений… их диалектики, если принимаю — а это так — некоторые их предпосылки. Особенно те предпосылки, которые выдвигает священник Элан.

— Он имеет на них слишком большое влияние, — сказал доктор Глинкман. — А этот мексиканец — я его никак не могу раскусить.

— Да. — сказал Генри. — И я тоже. Но мне хотелось бы знать, что вы сказали Дэнни?

— Я снял мои очки, — сказал доктор Глинкман, — вот так. — Двумя руками он снял свои черные очки и повернулся лицом к Генри, давая гостю обозреть изуродованные глазные впадины и два мертвых искусственных глаза. «Смотри, Дэнни, — сказал я ему, — вот какой ценой заплатил я за идеализм молодости». Ведь я, — сказал доктор Глинкмаы, снова надевая очки, — сражался за Испанскую республику, и это стоило мне зрения. — Он усмехнулся и указал рукой на свои глаза. — Старая военная рана. При осаде Мадрида.

— Я этого не знал, — сказал Генри тихо. — И что ответил вам Дэнни?

— К несчастью, — сказал доктор Глинкман, — он мне не поверил. Я ведь, понимаете, всегда был героем в его глазах. Потерять зрение в Испании, сражаясь за правое дело, — это же высокий удел… И когда я начинаю предостерегать его, он отмахивается от меня как от чересчур беспокойного папаши.

— Мне кажется, у нас есть основания беспокоиться.

— Конечно. У них же нет ни малейшего шанса на успех, у этих ребятишек. Вся страна наводнена полицейскими, которые бредят заговорами, даже там, где их не существует. Они будут только счастливы обнаружить хоть один существующий… И они его обнаружат, потому что, даже если Лафлин будет убит — что дальше? Предположим, им удастся, как они рассчитывают, сколотить более многочисленную организацию. Ну так из пяти, вступивших в нее, четверо окажутся агентами ФБР.

Теперь речь доктора Глиыкмана лилась быстрее, в ней уже не слышалось горечи.

— Поверьте мне, все питаются взаимными фантазиями. Эти ребятишки верят в капиталистический заговор; полиция верит в коммунистический заговор. Но история делается не заговорами. Вы это знаете не хуже меня. Она делается пришедшими в движение огромными социальными и экономическими силами, которые выбрасывают на гребень волны личность — Робеспьера, или Ленина, или Фиделя Кастро, — но и эти личности сами истории не делают. У Че Гевары была интересная идея, и идеалистически настроенная молодежь находила в ней даже некоторое подобие логики, но идея была утопичной, и поэтому Гевара неизбежно должен был погибнуть. Однако Дэнни и его друзья не извлекли никакого урока из ошибок Гевары, и, следовательно, они повторят его ошибки и либо будут убиты, либо проведут свою молодость в тюрьме — тюрьме особого рода…