— Сердце болит, — вдруг признался Владислав Ежи и под недоуменным взглядом того направил коня на двор монастыря, ощущая звон в ушах от этих диких криков и визга, от гогота мужского.

Домой! Он поедет домой. С завтрева же. Хватит лить кровь да слезы бабские. Все едино не вырасти на пепелище траве зеленой да цветам полевым, чем ни поливай его.

Он поедет домой, в Заславский замок, куда так настойчиво уговаривает его вернуться отец в своих грамотах. Вернется в родную землю, и быть может, когда-нибудь, сможет без боли в сердце встречать взглядом чужие голубые глаза и светлые волосы, когда-нибудь перестанет искать ее лицо в других. А по пути он обязательно завернет в разоренную им вотчину, спустится к реке, что отняла у него его кохану и проведет там всю ночь до утра в надежде, что Ксении, уже русале, а не земной женщине, позволят выйти на берег…

Всего один бы только раз увидеть ее, дотронуться до нее, коснуться ее губ, с тоской подумал Владислав. Всего лишь раз. Даже душу свою не жаль отдать за то…

1. Артрит

2. Апрель

3. Май

4. Жилье, хозяйство

5. Гривна (позднее фунт) равна 0,41 кг. по настоящей метрической системе

6. Чужие грехи у нас на глазах, а свои за спиной (лат.)

7. В воеводствах, землях и поветах выборный шляхтич, рассматривавший межевые споры между землевладельцами

8. Мелкие землевладельцы, которые не получили прав и привилегий шляхты, но оставались лично свободными

9. Холощеный конь

10. Соломенная кукла, символизирующая зиму. Обряд проводился обычно в четвертое воскресенье Великого Поста

11. Прежде чем начать, обдумай (лат.)

12. В сентябре 1609 года король Речи Посполитой Сигизмунд перешел границы Московского государства и осадил Смоленск, официально развязав русско-польскую войну.

13. Пешие солдаты

14. Мир (лат.)

15. Тот невольник, кто раб своего тела (лат.)

Глава 23

Ольга в очередной раз глянула на солнечный луч, что медленно полз по грубому деревянному полу ее кельи, которую она делила с двумя белицами. Когда тот совсем исчезнет с досок, указывая, что солнце наконец скрылось за краем земли, только тогда она сможет подняться с колен, прекращая читать по памяти жития святых. Она столько раз их читала вслух за игуменьей Полактией, что сначала сама следила за тем, как несет свое наказание новенькая, что каждое слово отпечаталось глубоко в памяти. А наказаний у нее с тех пор, как она попала в этот удаленный от людей монастырь, было уже немало.

Ольгу привезли сюда по последнему снегу, она еще помнила, как ей пришлось помогать вознице выталкивать колымагу из ям и жижи, во что неизменно превращались дороги по весне на Руси, и даже гати не улучшали пути. Любой здравомыслящий человек оставался в это время у себя на дворе, и только нужда могла заставить его тронуться в путь. Именно она и привела Ольгу в этот монастырь, где властвовала Полактия, словно царица в своем маленьком царстве.

Игуменья уже знала о приезде Ольги, встретила ее у самых ворот, запретив вознице даже носа показать на монастырский двор. «Негоже мужеску полу сюда ступать! Дело свое сделал, обратно воротайся!», — велела она, делая знак двум монахиням, что стояли подле нее, забрать вклад, что делали за Ольгу монастырю. Саму же женщину она поманила за собой, сжимая в руке грамоту, что передал ей возница. Ольга не знала, кто ее писал, но по сдвинутым недовольно бровям игуменьи поняла, что содержание письма той не пришлось по душе.

— Знать, блудница ты! — прошипела Полактия и бросила на женщину перед ней испепеляющий взгляд. — А ну, очи свои бесстыжие в пол опусти, когда игуменья пред тобой. И не сметь мне впредь их поднимать!

Она заложила руки за спину, по-прежнему сжимая в руке грамоту, а потом через проходящую мимо белицу, что шла из небольшого хлева на заднем дворе, позвала к себе священноинока {1}, что служил в монастыре. Тот пришел спустя время, тяжело переступая ногами, что не слушались его совсем, опухали под вечер от водного труда {2}, несмотря на все хлопоты над ними сестры Иларии, искусной больничной {3} монастырской. Опустился на ступени низкого крыльца сруба из толстых сосновых бревен, где располагались кельи сестер и послушниц, чувствуя, что ноги уже совсем не держат его.

— Звала, матушка Полактия? — устало спросил отец Сергий, аккуратно расправляя одежды на больных коленях, что согнул с трудом.

— Звала, отче. К нам тут новую белицу привезли нынче, — игуменья помолчала немного, наблюдая, как священник осматривает с легким любопытством новоприбывшую.

— Род прислал али муж? — спросил потом инок, прикидывая возраст стоявшей перед ним женщины, опираясь подбородком о верх палки, с помощью которой только и передвигался в последнее время.

— Род, отче. Вдовица она. Овдовела две годины назад. Осталась в семье мужа на содержании. А потом, видать, тяжко стало держать ее. Семья мужа отослала ее в род, а те сюда, к нам, грехи замаливать перед Господом да за родичей своих молить.

— Вот и я говорю, что негоже вдовам в миру ходить, — покачал головой отец Сергий. — Много бесовских соблазнов вдовиц стережет в миру. Надо им сразу же после погребения уходить в обитель, а не в миру глазами бесстыжими, телом своих, сосудом греха, сбивать мужей верных с пути истинного. Верно я говорю, жена?

Ольга промолчала, не поднимая глаз от подола своего сарафана. Она отчетливо помнила, как уезжала без провожатых из вотчины, как возница кидал ей кусок зачерствевшего хлеба на каждом привале, не желая вести с ней разговоров лишний раз. Ведь для своего рода она уже была, как отрезанный ломоть. Закончилась ее мирская жизнь. Никогда ей более не надеть расшитых золотыми нитями сарафанов и душегрей, никогда не облачиться в длинные нити жемчужные да серег не подвесить в уши. Не будет более смеха и радостей. Отныне ей суждено носить только черные одежды да темный плат послушницы.

Ее облачили в них в тот же вечер перед вечерней службой. Навсегда осталась на полу белая шелковая рубаха — последний знак о том, что когда-то Ольга была боярыней. Теперь ей суждено носить эти неприятные нежной коже одежды из грубого плохо окрашенного холста. А потом матушка Полактия уже повязывала ей плат черный, чтобы навсегда скрыть от чужих глаз ее волосы, прежде уложенные в корону из кос на голове. Плат все не желал ложиться поверх этих толстых кос, выходило криво и косо, не держал длинные волосы, что ни разу не постригались с самого рождения Ольги. И тогда игуменья, поняв, что другого пути нет, да и все едино этой осенью то произойдет, попросила принести ей ножницы, которыми пользовались при постриге в монашество. Отрезала она Ольге ее длинные косы, отнимая волосы аж по плечи.

С гулким стуком упали на деревянный пол отрезанные волосы, и Ольга не смогла сдержать слез при виде ее красы, что лежала ныне у самых ее ног. Вот и конец ее прежней жизни! Не быть ей вскоре Ольгой. В следующей године, во время Великого поста, приведут ее сюда снова в одной власянице с непокрытой головой, и должна она будет, смиренно преклонив голову перед отцом Сергием, протянуть ему эти самые ножницы, чтобы отрезали ей остатки красы ее. И будет с того дня носить Ольга совсем другое имя, отречется от своего прежнего, как отринет она жизнь свою мирскую.

Права матушка Полактия — блудница и грешница Ольга. Не отмолить ей грехов своих, не забыть того прошлого, что так часто приходит из той жизни, оставшейся навсегда за деревянным тыном. Ведь ее тело по ночам иногда вспоминало ласку крепких мужских рук, а губы горели огнем от желания, чтобы их коснулись другие губы. Иногда приходили сны по ночам, бесовские сны, от которых Ольга просыпалась в поту и бешено колотящимся сердцем, слезала со своей кровати и, опустившись на холодный пол, чувствуя коленями каждую неровность досок, неустанно молилась, кладя поклоны, пока первый солнечный луч не скользил по келье через щель в ставнях в маленьком оконце.