Одеяло и шуба не спасали, я впала в заледенелый сон, нос у меня заледенел и заострился, руки побелели и были холодные и застылые, ногу непонятно было, как держать, она ныла по всякому. Когда я открыла глаза от некоего шума и передвижений по квартире, передо мной стоял Владик. Стильный, красивый, в алой кофте, в синих джинсах. Вид у него был виноватый. По Питеру ползали слухи, что Влад мне ногу поломал. Он сказал, что сейчас, сейчас придёт, сходит на рынок за зеленью и свиными рёбрышками. Мне стало теплее от алой кофты Влада и от свиных смешных ребрышек.

Потом мы с ним вышли-пропрыгали на кухню, Влад в большущей кастрюле стал варить рёбрышки, набросал туда зелени. Потом мы с ним ели этот отвар, и уже ночь настала, и Влад не уходил, и у бабки слов быстрого реагирования не было, так как вот больная с гипсом, а тут лекарь пришёл, супчики варит. Влад сверкнул глазами, защёлкнул задвижку, сглотнул слюнку. Дети в детской уже спать легли, засыпали они быстро и спали крепко, а бабка шипела в своей пятиметровой за шкафом, да и пусть шипит. Я смотрела на Влада виновато так, стыдливо, ну что вот за фигня приключилась — хряп, нога в гипсе от пятки до лобка. Влад сказал: «Ну-ка, сними с себя всё!». Мне было холодно, снимать сто одёжек, в которые я закрутилась, было сложно. Влад тянул меня то за рукав кофточки, то за ворот футболки. Распаковал. «И трусы сними!». С трусами было сложнее, Влад сильно их натянул, но удалось и их содрать. «А теперь возьми — ка костыли!». «Чего?». Влад уже таким знакомым; по-особому тихим голосом: «Ну да. Вот. На. Возьми-ка в руки, на, бери. Ну да… А теперь… Попрыгай-ка передо мной на костылях по комнате! В голом виде. Туда и обратно…».

Я, голая, стыдливая, с закрученной в белый камень ногой от пятки до середины ляжки, послушно упёрлась подмышками на коричневые бородки костылей, сделала несколько прыжков до окна, потом обратно, приподымая тяжкую каменную ногу свою. «Да-да, вот так, очень хорошо! Очень хорошо!», — сказал Влад, быстро скидывая с себя всю-всю свою одежду…

Так у меня началась новая жизнь на моём раскладном диване. Влад приносил с рынка поросячьи рёбрышки и зелень, творог и всякую всячину, ногу в каменной ступе мы приспособились забрасывать на пол, чтобы она не мешала, правда, при этом, она порой начинала ритмично довольно громко стучать, пугая кота.

Гулять было сложно, на гипс я натягивала разрезанный красивый вязаный носок, сверху наматывала полиэтилен. Потом соседка-художница Наташа принесла краски и кисти, а также розовый мех-пух. Она покрасила мне костыли в золотой цвет, а к перекладинкам, которые больные обычно обматывают серой ветошью, чтоб не натирало мозоли в подкрыльях-подмышках, к ним она приклеила роскошный длинный розовый мех. Я нашла в шкафу старые свои розовые легинсы для аэробики, они были из роскошного нестареющего эластика, и я натягивала легинсы на две ноги, включая гипсовую тумбу, и получилось, что я стала такая вся стильная и красивая, златовласая, в чёрной кофте и розовых легинсах, и с золотым костылём, опушённым розовыми перьями и пухом. И так я стала по городу прыгать, и Влад помогал мне пропрыгивать вниз по лестнице, так как оказалось, что вверх проще, а вниз труднее. И Таня ко мне приходила, Влад принёс «Ночной позор» в переводе Гоблина, там была хорошая музыка, смешные тексты и стихи, и мы с Таней раз 6 кассету гоняли, я сидела на диване, задрав ногу на стул, иногда засыпая, а Таня рядом хохотала, а вечно воняющий спиртом из пива «Охота» Влад приходил, и чудил, варил свиные хрящики, потом запирал комнату изнутри на защёлку, скидывал всё с себя, с меня стягивал, и грел меня свои горячим влажным телом, и опять стучал гипс по полу ритмично, и я придумала свитер подкладывать, чтоб стук не будил детей, хотя они и так дрыхли крепко без задних ног и ничего их в моей жизни за стеной не интересовало.

Тане, одинокой девушке, живущей одной в четырёхкомнатной хрущёвке, ей нравилось у меня. Особенно она зачастила, когда я оказалась приколотой костылями к дивану.

— Как тесно у тебя, Гуля! — говорила Таня с восторгом. — Тесно, но уютно. Вот я одна в 4-х комнатной квартире живу, и так неуютно, величина пространства на меня давит. Мне нравятся крошечные квартирки. Теснота. Чтобы несколько поколений кучковались: прадедушка, бабушка, родители, внуки, деды, дети, кошки, собаки, хомяки… Чтобы всё жизнью было заполнено, каждый сантиметр кубический. Есть даже такая теория, что полезно людям в тесноте кучковаться, что когда несколько поколений друг о друга трутся, то от этого энергии больше и дольше живут.

— Таня! О чём ты? Это ужасно! Это ад и невидимые миру слёзы. Как мне хотелось бы жить с Владом полноценной семьёй в большой, нормальной квартире, жить как взрослые люди, среди моих ровесников, без давления со стороны могучих предков. Знаешь ли ты, Таня, что такое главенствующая территориальная самка в норе, и что такое с этой самкой тереться на крошечной кухне полушариями ягодиц? Гадость неимоверная, скажу я тебе… Как мне хотелось бы не продавать пианино, а чтоб Митя на нём играл бы! Да и я бы иной раз играла бы… И чтобы не говорить шёпотом, не ходить по струнке, не испытывать чувства вины, в которой ты не виноват… Так хотелось бы исхитриться, чтобы снимать большую квартиру минимум трёхкомнатную… Чтобы туда перебраться с Владом и детьми, и хоть чуть-чуть пожить бюргерской стабильной жизнью, без старшего поколения гнетущего, без Мегер Фёдоровичей всяких… Члены расправить свои. Перья распушить. Быть самим собой, а не плюгавцем подкаблучным…

— Проще маманю твою отселить в однокомнатную…

— Увы. Она отсюда не сдвинется. Это кремень человек.

— Вампирка она у тебя.

— Что делать… Родителей не выбирают. На них живут и умирают. В условиях квартирного дефицита.

— А, кстати, у твоего Влада есть друзья?

— Есть.

— А неженатые есть?

— Полным полно. Все неженатые. Миша Взоркин. Красавец, любитель артхаузного кинематографа. Добрый, щедрый, заботливый. Днями и ночами работает на компьютере.

— А что, мне нравятся трудолюбивые мужчины… Главное — непьющие. Алкашей вот я совсем не понимаю, типа Владика твоего пролетарского простонародного. Лярвы сосут его и всех алкашей… Сосут… Сосут. Мозги, печень, разум, волю, деньги, силы. Ох, как сосут. (Таня автоматически сосёт банку «Отвёртки», заметно пьянея.).

— Особенно противно, что элита нации отсасывается в другие страны. Ведь только тонкий слой научной и художественной интеллигенции делает нацию, это её соль и теин в чаю. Мозги — это и есть теин и соль, и они вместе с редкоземельными металлами высасываются…

— Знаешь, тут передача была, как немецкий художник заказал для себя русских дешёвых мозгов для своих инсталляций. И реально ему в Сибири по моргам надрали целый вагон человечьих мозгов от беспризорных трупов. А на таможне вагон открыли и чуть не умерли. Шум пошёл. Это лярвы, лярвы, это всё они… Души умерших некрещеных пьяниц. Принципиально ненасыщаемые, они не попали ни в ад, ни в рай. И их полно всюду. Я думаю, это они сосут нашу кровь и нашу нефть из недр. Мозги наших физиков и генетиков. Газы сосут. По трубам. Деньги, деньги…

— Йес. Йевроньес. Все высосали из карманов. Именно как в трубу всё улетает! Работаешь на унитаз буквально. Ничего не остаётся от трудовых доходов.

— А потом всё высосут и отринут, как пустую оболочку. Вот так. (Таня, пьяненькая, отбрасывает высосанную банку)

— О’кей! Змеям ядовитым смерть! А у Влада есть друг, который реально змеёныша вырастил на своей груди! Теперь два метра уже. Женатый, правда.

— Змей?

— Нет, мужик. Сантехник питерский.

Вот так мы с Таней беседовали. И тут обычно появлялась мать моя, старушка с ядовитым взором. Таня здоровалась с ней, а та сквозь зубы бросала ядовитое «Здравствуйте», цепко осматривая Таню, кухонный стол, а потом нутро холодильника, явно подозревая, что мы съели её продукты. Обычно мать моя, ядовитая старушка, не стеснялась демонстративно вынимать из холодильника сосиски, масло, сыр, уносить всё к себе в комнату, припрятывать. Невзирая на мою сломанную ногу в гипсе. Добрая, любящая меня женщина-мать!