Я не хочу жить среди этого, но это длится и длится, в городе нет ни одного уголка, который бы меня примирял бы с жизнью. Если старые дома — то вонючие и грязные, и зелень убита. Если «новые» районы — то кубики примитивные, линии нервные и больные, обшарпанность, отсутствие цвета, несочетаемость живых растительных форм и форм архитектурных.

И ещё. Я вот не могу жить в квартире внутри семьи. Правда, это и не квартира и не семья. Территория чужой активной самки. На ней я и мои киндеры, как моё продолжение, проживаем, как некий мусорок, как скукоженные сущности, которым ничего нельзя по большому счёту. По маленькому счёту можно — у телевизора подремать кверху пузами. В ванне поплескаться, съесть что-нибудь втихоря — это можно. А по большому счёту — типа как «вот это мой дом, тут святое — мой кабинет, тут детская, тут я принимаю гостей, тут обеденный стол» — этого ничего нет, что типа «положено иметь в доме». Всё под прессом истеричного упрёка, всё встревожено, ибо могут войти и передвинуть. Мы все: я, дети и кот — крепостные под гнётом барыни-матушки. Интересно наверно изучать жизнь растений под гнётом. Как они там изгибаются в противоестественных щелях и щипках, без солнца, удушенные старыми задницами раньше них выросших деревьев. Вот и я так. А из меня уже тоже вылезли отпрыски. И тоже изгибаются. Я растение, даже не животное, даже не рыба и не комар. И где взять ум, где взять энергию, чтобы из разряда растений перейти в высший класс? Моя подруга Елена переехала в огромную 5-комнатную квартиру. Их пять человек, и комнат пять. А живут как мы, как растения, под гнётом друг друга, в хламе и истерии, и жажде выбежать на улицу и там погреться у чужого огня. Даже разделяющие стены и двери не помогают.

Я прихожу домой, и меня охватывает сонная одурь. Мне тут тупо. Я вертела и так и сяк мёбель, но не получается — никак не нащупать нужные энергетические углы и точки, всюду неуютно и зажимисто и тревожно, что переставят и запутают. Старший сын затянулся в тину Интернета. Младший приходит и мается, мается. Стол его письменный это свалка, ему на нём неудобно. И у меня стол — свалка, мне тесно, он сам собой стал подставкой для огромных лимонных деревьев до потолка, на нем лежит кот среди банок с кнопками, карандашами и прочим хламом. Мы изнутри какие-то скукоженные и повязанные веревьями. И тишина. Я боюсь музыки. Музыка — это очень нервно. Если уж музыка поёт, то она меня совсем порабощает, она раскачивает мой эмоциональный аквариум, я начинаю вся внутри колыхаться, пафосничать, у меня то слёзы подступают, то мечты о несбыточном душат, жалко себя, жизнь свою загубленную и зря пролёженную на диване, кулачки сжимаются, и одиночество, одиночество. Ваше отечество — это одиночество. Ваше естество, величество, девичество, мужество, почвенничество. Какие то всё платформы и фундаментальные состояния среднего рода, какие то нули бесполые среднего рода. Хотя это всё ложь и слабость. Вот — полк детей рядом, какое ж одиночество.

А время мы проводим так. Мы молчим. Я не знаю, о чём с детьми говорить. Я так привыкла к тому, что в доме говорить ничего и ни о чём нельзя, лет с 12 привыкла — матушка тут же тупой и злой клюкой забьёт. И я так и живу молча, молча уже и перед детьми своими. Дети иногда со мной говорят, но беседы получаются весьма примитивные и животные. Поел, поспал, помылся, пописал. Иногда — об иудохристианской цивилизации и о четвёртом рейхе со старшим, иногда об экзистенциальном — с младшим.

Мне всегда не хватало тёплой животности семьи — мягких пухлых диванов, одеяла пушистого, столика под носом, тарелки на коленях, хлопчатобумажных портков разнузданных. И я это сделала. Все жрут предельно комфортно: то бишь каждый уносит плошку в удобное место — под экран телевизора или компьютера. Мы все расслабились. Нет чинного стола, вокруг которого надо сидеть по стойке «смирно». Можно в своей норе почавкать, порыгать, пёрнуть, плюнуть в тарелку, а потом опять дожевать. Или втихоря дожрать вкусный кусок из грязной тарелки в мойке, пока воды нет, за кем-нибудь, пока никто не видит, а то блеванул бы и стал ругаться бы. Расслабуха и кайф. И я никого не напрягаю беседами, и, боже упаси, поучениями. Иногда находит: заставляю Митьку убрать хлам на письменном столе. При этом я чувствую себя садистом, измывающимся над маленьким Кибальчишом, под видом классовой борьбы.

Скука, полное неумение организовать совместное действо внутри квартирки. Все действа — вовне. Хотя какие там действа? Потрындеть, посидеть в кафе, прошвырнуться туда сюда. Вот и вся свобода человеческой жизни, бля. Как человек изнывает от своей свободы! Какие вериги неподъёмные для человека — его свобода! Вот открыл глаза — и ужас, свобода перед носом. Пустой звонкий куб комнаты, наполненный звенением слежалых вещиц, свидетельств твоих слабых потуг чем-то увлечься и что-то полюбить. Есть люди, которые могут поразвлечь, но это не те, что в быту с тобой упрессованы. И мы все тяжко скучаем друг с другом, у всех сердечко ищет теплоты и задушевности духовной где-то вовне, на стороне. Все мы стрекочем по телефону так, что аж провода накаляются. Старший весь вылез в Интернет, младший лезет туда же. Там, в виртуале тепло, радостно, в дому — скука.

Ещё я думаю, что виртуал приятней из-за отсутствия физического тела в нём, не надо телами соприкасаться, глаза куда-то пялить, руки-ноги куда то девать. А быт раздражает, так как нора мелкая, выйдешь в коридор метр на полтора, а там санитар леса — мамашка моя, бабушка детишек моих, как выпрыгнет, как прижмёт к стене, как начнёт глазами по твоему телу бегать, гадости запредельные говорить, всё не в тему, всё из мира фантазий и всё направленное, чтобы меня подавить и раздавить тяжкой пятой маразматического истерического материнства. Да пошла она нах со своими поучениями. Если ж не смогла бабушка повампирить, крови попить, если я быстренько так незаметно уныриваю в свою норку или на улицу выскальзываю, то она принимается физически вонять и чадить — как продолжение своего шпилящего монолога. Бросает на сковороду шмат масла, во всю катушку включает газ — греет внучику ужин. Выжигает весь кислород в крошечной квартирке. Дым, чад, гарь, взвешенные частицы жира липнут к потолку и ко всем вещам. Как в рекламе про какое-то масло. Как масло называется — хоть убей не помню, а бабка в рекламе отличная, жизненная, злочадящая.

Иногда думаю, что так всё тоскливо и по-животному внутри квартирки из-за того, что мужа настоящего нет, мужчины рядом пребывающего физически. Ну, чтоб не по телефону трындеть, а глазами в глаза. Типа дом бы наполнился бы живой беседой в реале, дети бы видели пример положительный, как одно тело может трындеть с другим телом, как папа кладёт маме руку на плечо и на попу, то есть это был бы пример телесного и человеческого контакта. А так мы все живём как ангелы без телесных контактов, токмо если на тему пожрать. Хотя, пожалуй, пятый человек физически бы у нас уже не поместился бы. А если бы был мелкий, малогабаритный, и поместился бы, то был бы съеден заживо тёщей, или сам бы убил её и сел бы в тюрьму. Это мы уже проходили.

А на улице я прыткая, резвая, бегаю, сверкаю, произвожу впечатление живого человека. Один человек мне говорит: «Дай попить от тебя живой крови, а то нам скучно». Зябко жить людям, зябко. Многим людям жить зябко. И, что странно, когда я попадаю в логово к одинокому солитёру, жениху моему полумёртвому Владику, я ловлю себя на том, что я не человек, что я и с ним реальным не знаю о чём говорить. И у него я впадаю в сонную одурь. И дико боюсь быта. Хорошо жить целиком вовне норы. Типа утром встал и сразу побежал куда подальше, в общественные структуры. И возвращаться поздно ночью сразу в постель. Дом только как лежбище котиков. Вот почему все рванули в города — от скуки быть со своими домочадцами мордой к морде без наружного разнообразия человеческих морд… С домочадцами и коровами, курями, собачками, кошечками и с ликом природы.