Женя тоже смотрит на Влада по-особому. Он три года провёл в туберкулёзной больнице. Думал, что не выйдет оттуда никогда. Многих оттуда уносили на кладбище. Худенький Женя пытается открыть свой журнал. Но к нему какие-то тормоза прицеплены. Уже лет 5 как он мечтает о журнале и ежедневно предпринимает некие шаги в сторону воплощения своей мечты. И воз и ныне там. Болото. В болоте больном мы колышемся…
Звонок ночной по телефону. Ужасно ругается соседка снизу. Опять залили их. Я выскакиваю и попадаю голыми пятками в огромную лужу. Это протекла отключённая от электричества неработающая стиральная машина. Судя по всему, накрылся клапан в резиновом проводе, и в машине тоже какой-то клапан накрылся, и вот вам результат. Соседка орёт и орёт, что вызовет комиссию и т. д., я ей говорю: «Вызывайте, и давайте-ка я воду уберу, клапан чем-нибудь заткну, что-нибудь придумаю, чтобы вода не лилась!». Соседка аж визжит. Я бросаю трубку, совершаю всякие манипуляции с тряпками, тазами, кошачьим поддоном — для слива туда из-под стиральной машины. Соседку мы заливаем раз пятый, и всё время не по своей злой воле или ротозейству, а по воле духов. Однажды прорвало батарею. Вода долилась до первого этажа, у нас было сухо, только сильно журчала вода. Вода из дыры как-то хитро проваливалась прямо в щёлку вокруг трубы, так что у нас сухой был пол, а соседи трёх этажей вопили и стонали, вода текла у них по стенам потоками. Потом прорвало у нас фановую трубу, тоже хитро как-то, над унитазом, щель была между стеной и трубой, так что не подсунуться и не рассмотреть. Дерьмо от соседей сверху стекало по трубе и прямо к многострадальной соседке ниже этажом. Дыру удалось обнаружить путём пальпации, мои пальцы нашли провал в трубе сантиметров в десять длиной и пять шириной. Как так могла прогнить чугунная труба — хрен его знает. Менять её сантехники отказались, они сказали, что надо тогда менять на всех пяти этажах. Дыру мы забинтовали и зацементировали, но это опять прорвалось, тогда замотали эластичным бинтом, труба выглядит как перебитая нога. Потом промылась незаметно щель между кафельными плитками — крошечная такая щёлка, но вода туда проливалась так, что опять соседку залило. Потом незаметно прорвало резиновый шланг от стиральной машины, пол тогда в прихожей был в шашечку, вода моментально стекала к соседке. Такие вот перекрытия щелястые и полые.
У нас тоже постоянно протечки от соседки сверху, иногда мистические — у неё сухо, у нас капель. И пол вздут от воды, которая неведомо откуда берётся. Но соседка снизу — вещь особая. Это девушка лет тридцати одинокая, боже, как быстро идёт время, я её помню ещё весёлой волосатой толстушкой, которая радостно напевала от предчувствия счастливой жизни. Прямо как в рассказе Петрушевской. Они жили сначала типа впятером — мама, папа, бабушка, дедушка. Сначала исчез папа, потом дедушка, потом вроде бабушка исчезла, а может и нет, она стала дряхлая и редко выходила, может она и сейчас жива, но вроде как умерла всё ж. Мама весёленькая такая, одевается в яркий секонд-хенд, гуляет с собачкой, иногда сильно пьяная, видно, что напивается втихоря и одна сама с собой. Дочка вроде как училась в кульке на библиотекаря. Ни разу не видела её с парнем, или с мужчиной, она всегда одна, все 10 лет, что здесь живу. Часто истерично ругается с матерью. Бедная! Какая жуткая у неё жизнь! Как у меня.
Потом я часто бывала в их квартире по поводу протечек.
Зрелище угрюмое. Большая комната, зала — которая у нас в хрущобах метров 15, она у меня вся заставлена. Пять шкафов, три из них книжных, два стола письменных, спортуголок. Барахла жутко много, диски мои и Мити, видеокассеты от видака старого, компьютер, телик, книги на шкафах, игрушки под столами, блокнотики, тетради, цветы комнатные, кот хрюкает, тапки всякие, шмотьё для переодевания на стульях, лифчик, джинсы, носки грязные, тигрёнок, которого трахает Китс.
У соседки же эта комната абсолютно пустая. Один диван и тумбочка, лиловенькие занавесочки и всё. Такая скука, и ужас, и отчаяние, такое отсутствие всяких интересов и хобби. Я зашла, и на меня полыхнуло адским холодом. Как так люди живут — без книг, без компьютера, даже вроде без телевизора в этой «зале». Диван и тумба. Ну, хоть бы календарик на стене! Сесть с мамой вдвоём и пялиться на нашу протечку. А годы идут. Весёлая толстушка превращается в истеричную, склочную, не дратую кобелями бабищу, как это грустно, боже, как страшна и безрадостна жизнь. Какая там демография! Вот куда эта девушка приведёт мужа — в эту коммунальную стерильность со своей попивающей покладистой мамочкой? Или мама если найдёт себе мужчину — куда она его приведёт — к этой злой толстушке? И где найти мужика с жилплощадью своей? Так они и будут жрать друг друга до скончания веков в лиловых занавесочках, без аистов и бэби, как грустно всё это. Как хочется, чтобы Бог был и что-то бы менял в лучшую сторону у людей, а не только в виде перемен при помощи выноса вперёд ногами…
Владик опять исчез. Неделю его нет. Появляется оживлённый. Был в застенках. Шёл лысый и жуткий по городу, потребовали паспорт. Обозвал ментов козлами вонючими и крестьянскими сынами, сказал, что голова наш Дутин — долбанный чудак. Три дня дали за оскорбление ментов, четыре дня — за оскорбление головы. Отсидел в застенках с приятностью. Подержали его в специальной тюрьме для нарушителей паспортного режима, потом в другое место перевели. Там был милейший англичанин, у которого паспорт стыбрили, и вот он мается в Питере, совсем ошалевший от приключений. Негр был лиловый беспаспортный, пара ещё каких-то чудиков, вроде инопланетян. Соседом по камере был хороший чел, бизнесмен, не уплативший штраф гаишникам, ибо штраф ему прислали в виде письма, а в почтовый ящик он давно не заглядывал. Он умолял ментов выпустить его, деньги им давал, они выпустить отказались. Бизнесмену родственники носили фрукты сетками и колбасы палками. Влад отъелся палками колбасы и фруктами, посвежел.
Солнечный и очень нервный день. Бесконечное одно и то же — безобразная среда обитания-обидания, от которой с души воротит. Мусор кой-где убрали, засунули в чёрные жирные мешки ростом с человека, но кой-где не убрали, какие-то спорные дворниковские территории. Убогие отношения земли и асфальта. Земля вечно вспучивается и размазывается колёсами машин, которые вечно на природу налезают. В результате и так то асфальт весь поколот и разбит, а тут ещё на него земля выливается, потом сохнет. Серая пыль города.
Земля города — это убитый прах, и так то прах, а тут ещё дважды умерщвлённый — пропитанный нежитью машин, их твёрдыми частицами мёртвеньких синюшных газов. И всё в хабариках, трупики хабариков как ипостась городских жителей, которых когда-нибудь трахнут атомной бомбой, и вот так вот они и будут всюду валяться причудливыми сочетаниями. И всюду палочки от чупа-чупсов, и пробки, и упаковочки нетеленные и тленные, и всё это оскорбляет глаза, оскорбляет, оскорбляет… Земля, изнасилованная Одноразовой цивилизацией пластиковых стаканчиков, бедная, бедная земля.
Опять трава жирная зелёная лезет, пытается меня, старого эльфа, помирить с реальностью, мусорок прикрыть. А я её, эту реальность, непримиримо не люблю, она меня оскорбляет антиэстетикой на каждом кубическом сантиметре вокруг.
И сердце у меня остылое, и душа ледяная. Раньше я была как гагара во льдах. Я пришла в жизнь и увидела вечную мерзлоту и пустоту, мерзость и антиэстетику Города. Но внутри бывали искры надежды, они грели меня, не давали сливаться с мерзостью и мерзлотой. Теперь я часто чувствую себя остылой изнутри, пустой и остылой.
Ведь этот город, дома, эти дворы, этот мусорок — всё это порождение этих бесчувственных людей, у которых столько тепла внутри, что они не чувствуют смрад помоек, дыма, пыли, их глаз равнодушен к уродливым объёмам и линиям домов, эти люди не плачут по траве, цветам и деревьям, голубым облакам, красивому колориту, тонкой красочности и живой узорчатости, эти люди живые и сильные, а я маргинал, я нелюдь, меня терзает антиэстетика, она меня прессует и депрессует, я пуста внутри, у меня колокольчик внутри не звенит радостно от самой себя, я зависима от внешних форм жизни. Я формалистка, формо — и эстетикозависимое существо.