Я еще никогда не видел его таким; он не на шутку испугался, мне даже показалось — у него дрожат губы.

— Знаешь, — сказал я ему, — ну чего ты так боишься? А?.. Ну, даже если тебя спишут, то, честное слово, никакой трагедии нет. Пойдешь работать учителем. Ты ведь ка него готовился. Моряком стал случайно… Это не то что мне — деваться некуда после мореходки. У тебя профессия земная.

— Ну вот, — кивнул Юра, — и он на это намекнул. Мол, я случайный. Теперь — ты… Да если так судить, то, кроме вас, штурманов, на пароходе все случайные. А если хочешь знать, то я, может быть, больший моряк, чем ты.

— Это каким образом? — удивился я.

— А очень простым… Для меня море как подарок судьбы… Это вы все практики, у вас все рассчитано. Сначала помощники, потом старпомы, потом… Вы — деловые люди. Вот и все. Конечно, море для вас — профессия. А я моряк, потому что для меня море больше чем профессия… Ты это и не поймешь.

— Конечно, — согласился я.

— Вот, усмехаешься… А Лука Иванович сразу все понял, поэтому и перевел меня из переводчиков в помощники.

— Что же он понял?

— А то, что я моряк… Теперь куда я отсюда денусь?.. У меня жизнь остановится, если он меня отсюда спишет! — Он произнес это и невольно всхлипнул, узкие плечи у него вздрогнули, и я понял, что он и в самом деле готов заплакать от огорчения.

Тут я попытался представить его мальчишкой в школе. Раньше я как-то не задумывался: а каким Юра был прежде, на берегу, а тут попытался представить и увидел худощавого мальчика с острым носиком, в очках, над которым все посмеивались на уроках физкультуры, потому что он не мог как следует подтянуться на турнике; его, наверное, лупили портфелями после уроков, кричали ему: «Слабак!» — а он втайне мучился. Вот когда я все это представил, то сразу сумел его понять.

— Послушай, — спросил я, — а тебя правда здорово били в школе?

— А ты откуда знаешь? — удивленно сказал он.

— В мореходку ты подавал?

— Нет, я знал, что меня не примут… Это мне потом повезло. При распределении. Пароходство запросило несколько переводчиков. В мореходке пассажирскую службу вообще не готовят.

— Думаешь, повезло?

— Еще как!.. Ты бы видел, как я в новенькой форме по улице прошел. Ты бы видел, как вся эта шпана смотрела на меня, разинув рот. «Откуда, Юра?» А я кричу: «Из загранки…» И конечно: «Почем там джинсы?» А я им: «Барахлом не интересуюсь. Про маги могу рассказать… А тряпки — это мимо». Можешь себе представить… Да и вообще, я тут мышцы нарастил. Верно?

— Верно, — согласился я. — Только тебе еще надо купить гантели.

— У меня есть, — сказал он, — вон, под кроватью… Я занимаюсь, правда, не на палубе.

— Ты железный парень, Юра, — сказал я. — Все; кто занимается зарядкой, — железные парни.

— А ты примитивный циник, — сказал он. — Все, кто плывет по течению, становятся циниками.

— Это кто сказал?

— Это я сказал. — Юра гордо повел носом в сторону иллюминатора; там то возникало небо, то обрушивалось вниз, и вырастала стена морской воды; Юра помолчал и добавил: — И еще капитан Родригес.

Я напряг память, но не смог вспомнить среди великих капитанов такого, поэтому на всякий случай спросил:

— Пират?

— Ну вот, я так и знал, что покажешь свое невежество. Знать капитана Родригеса — для моряка даже не обязательно быть эрудитом… Я был с ним знаком.

Только что Юра находился на грани отчаяния, паника была написана на его лице, но стоило мне дать ему даже эту маленькую возможность утвердить себя, как он тут же преобразился.

— Он был человеком долга, — сказал Юра. — И еще нашим соседом…

— Ну, тогда он действительно был велик…

— Если я тебе расскажу о нем, то ты будешь потом стыдиться своих слов, — надменно сказал Юра.

Я обрадовался, что он ушел от тревог, и попросил:

— Расскажи.

— Только одну историю… А когда-нибудь подробно и все остальное. Это про долг… Понимаешь, во время испанских событий в одна тысяча девятьсот тридцать шестом году капитану Родригесу дали задание перевезти в Союз испанских детей… ну, и еще кое-кого… Пароход благополучно миновал Гибралтар и вышел в Средиземное. Но вот что интересно. Маршрут парохода никто не знал. Карты хранились в каюте Родригеса, и штурманам на мостик сообщался только курс. Так опасались, что фашисты могут напасть… Рядом были берега Италии, и оттуда свободно могла выйти подводная лодка или другое судно… И вот тут случилась такая история. Однажды Родригес вышел га палубу и увидел женщину. Она была так ослепительно красива, что он, пылкий капитан, сразу же в нее влюбился. Он влюбился безумно. Он пригласил ее к себе в каюту на ужин. Капитан совсем потерял голову, и когда женщина его спросила: «А где мы сейчас находимся?», то Родригес назвал место… А утром на горизонте они увидели фашистское судно, оно шло им наперерез. Родригес изменил курс и сумел уйти. Но у него возникло подозрение. И он снова назвал место движения судна этой женщине и приказал радистам быть внимательными. Ночью радисты перехватили сигналы, идущие с их судна, хотя расшифровать их не смогли. Капитан взял двух матросов, ворвался в каюту к этой женщине и обнаружил у нее небольшой передатчик. Она действовала им, выставив антенну в иллюминатор… Оказалась шпионкой. Что, по-твоему, сделал Родригес?.. Он связал ее и выбросил за борт. Но капитан Родригес так был влюблен в эту женщину, что поседел за ночь… Вот что такое долг, Факир. Но я сказал — ты этого не поймешь.

Я все понял, я тоже в свое время наслушался рассказов от моряков, в которых теряется ощущение, где выдумка, а где правда. Во время долгих плаваний сочиняются и не такие повести о небывалых капитанах, но иногда я думаю: а может, все-таки когда-то так и жили моряки?

— Для меня море — долг, — сказал Юра. — И это всерьез…

— Может быть, — сказал я, задумавшись.

Он налил еще нам в фужеры апельсинового сока, бросил в него по брусочку льда и совершенно неожиданно, в силу каких-то своих не высказанных вслух ассоциаций, брякнул:

— А Нине я этого не прощу!

Я удивленно посмотрел на него:

— Ты о чем?

— Знаешь, о чем, — сказал он и подмигнул.

Честно говоря, мне не очень понравилось это подмигивание, потому что я и сам в эти дни тревожно думал о Леше, — он оставался самым моим близким другом, хоть и плавал на «Перове», а где сейчас, это я не знал.

— При чем тут ты? — спросил я.

— При многом, — внезапно с озлоблением произнес Юра.

— Например?

— А без всяких примеров. — Он залпом выпил ледяной сок, закашлялся и кашлял долго, пока из-под очков его не потекли слезы.

Я устал от него и сказал:

— Пожалуй, я пойду.

— Нет, — попросил он, — посиди еще… Хочешь, послушаем музыку? Я недавно купил одну запись — австралийская легенда об аборигенах… вернее, о любви… Замечательная легенда… Дай-ка я ее поставлю.

Он запустил магнитофон, и мы стали слушать тихое пение. Легенда и вправду была интересной, слушал я ее с удовольствием и думал: все-таки странные вещи творятся с людьми в штормовую погоду.

…Мужчины племени спали на ложе из чайного дерева, женщины изредка поднимались к кострам, стараясь сохранить в них огонь. Юноша крался за кустарником, чтобы все время быть в тени ночи, тонкий, легкий, почти невидимый, как дух. Он нашел ту, которую искал, спящей в стороне от костра, легким движением руки разбудил ее и надел ей на голову ленту из коры камедного дерева — в этой ленте сила любви, таков обычай. Он показал ей жестом: «встань и иди», и девушка повиновалась; он двинулся вперед, она за ним. Они все дальше и дальше уходили от племени, не взяв с собой ни воды, ни пищи, не страшась ночи, над которой висела луна, и так они вышли на берег реки, где над водой вились синие призраки, обращенные в туман. Он никого не боится — ни зверя, ни духов, — у него копье, чудесное копье, которое он сам готовил для себя. Он вырезал возле реки дюймовый ствол молодого деревца джинди-джинди, держал его над пламенем костра, чтобы освободить от соков, потом на конце сделал глубокую выемку, вставил туда каменный острый наконечник, над которым долго трудился, обрабатывая его другими камнями, замазал воском диких пчел, перевязал корой бутылочного дерева, а потом стянул сухожилием кенгуру и опять замазал воском, — но копье еще не было готово. Он долго бросал его, проверяя, как летит, вращаясь, и подтачивал тупой конец — копье не должно вихлять при полете, не должно издавать звуков, а то кенгуру услышит их и сможет убежать; копье должно лететь бесшумно. Вот так он делал его, и теперь оно было не просто его оружием, а частью тела, продолжением руки.