Ну, слушай дальше. Маори, оказывается, были отличными воинами. Почти тридцать лет англичане не способны были их покорить, хотя главным оружием маори было копье, а огнестрельное они добывали у тех же англичан. Они селились деревнями, создавая нечто вроде маленьких крепостей, окруженных бревенчатым частоколом; селились большей частью на глинистых землях и в них вырывали пещеры и подземные ходы, но жили в домах. Когда англичане обрушивали огонь на деревню, маори покидали ее по подземному ходу, — это была их тайна, а когда опасность миновала, они возвращались и восстанавливали свое селение.

У них было много богов, но все они рождены великими божествами Небом и Землей, которые когда-то были нераздельны и потому вокруг в мире царила тьма, но дети их — боги — сумели поднять Небо над Землей и пропустить свет. Самый любимый из богов маори — Мауи, младший из сыновей, проказник и забияка; его изображают трехпалым, склонившим набок плутовскую головку с высунутым языком, — я купил тебе такого деревянного с нашейной повязкой; говорят, помогает сохранять веселое настроение.

Вообще-то Мауи хоть и весельчак, по ему все давалось нелегко. Когда у людей погас огонь, он решил его добыть у своей тетки, которая жила в подземных пещерах. Сначала он обхитрил ее, и тетка догадалась, в чем тут дело, едва-едва не сожгла его, и если бы не Небо, обрушившее сильный ливень, то Мауи вряд ли бы спасся. Но однажды он замахнулся на самое великое — на Смерть, решил проникнуть в подземное царство и уничтожить ее. Он взял в помощники маленьких птиц и на закате дня отправился в путь. Они долго двигались через горы и моря, пока не достигли входа в подземное царство. Богиня спала на своем каменном ложе. Тогда Мауи, зная веселый нрав своих спутников, сказал им: „Только не вздумайте хохотать, когда я начну спускаться в чрево этой древней особы. Вот когда вылезу, хохочите, сколько душе угодно“. И птицы пообещали ему сделать это. Мауи привязал копье свое к руке, снял одежды и только было собрался полезть в чрево к богине, тряхнул ногой, чтоб освободить ступни от пыли, — это было так смешно, что птицы с трудом удержались от смеха, но маленькая мухоловка все-таки не выдержала и рассыпалась громким смехом. Старуха проснулась, поднялась во весь рост и дунула на Мауи огнем и смрадом и убила его. Если бы этого не случилось, то перестала бы существовать на земле смерть — смех маленькой птички мухоловки лишил людей бессмертия.

Это красивая земля, ма, очень красивая, с холмами, прозрачным воздухом, чистой далью, но сонная скука витает над ней, потому что нигде, пожалуй, не живут так отъединенно люди; они возятся на своих фермах и редко общаются, они слишком залезли в свое одиночество, хотя всю жизнь говорили о свободе… Вот пока и все. Если эти сведения помогут тебе в чем-то, я буду рад…»

Стояло полное безветрие, такого штиля я не видел давно. Мы зашли в залив и ошвартовались у небольшого причала; пассажиров сразу же увезли на автобусах по шоссе, и команде разрешили сойти на берег. Юра вышел весь в белом, в очках с золотистой оправой; это были лучшие его очки, и он ими гордился. Сначала мы большой компанией поднялись по дороге на холм и с высоты увидели весь залив; он был зеркальным, в нем отражались зеленые холмы, тихие домики, и пахло здесь земляникой. Потом так случилось, что мы вчетвером оказались на опушке леса; здесь росли сосны, самые настоящие красноствольные сосны, такие же, как в Подмосковье. Мы стояли, наслаждаясь знакомыми запахами и тишиной; я зажмурил глаза, подставив лицо лучам солнца… Оля бежала по траве, длинноногая, колени ее были порезаны осокой, она бежала мне навстречу и кричала о любви… Я очнулся от толчка в бок. Юра кивком головы указал мне на тропу, уходящую в лес; по ней шел Нестеров, свободно и легко обнимая за плечи Нину.

— Я его ненавижу, — прошептал Юра и указательным пальцем нервно поправил очки.

— За что? — спросил я.

Он повернул ко мне красное, потное лицо, его тонкий нос с вмятинкой на кончике был весь усеян каплями. Он сказал зло:

— За крокодила. Он не имел права сдавать его в зоопарк.

— Почему?

— Друга не предают, за друга борются, — выпалил он и гордо отвернулся.

А они все уходили и уходили по тропе, и стволы красных сосен скрывали их от нас.

Третий день дул сильный ветер, приносил с собою то дожди, то мокрый снег; скорее всего, он прилетал с берегов Антарктиды, с Южного Ледовитого океана, он гудел в снастях и поднял на море большую волну, которая все время меняла свое направление: то била по носу, то обрушивалась на правый борт, то на левый. Шел затяжной, изматывающий душу шторм. Пассажиры притихли от качки, редко кто сидел на палубе, да и в салонах было не очень много людей, в такие штормы пассажиры стараются не выходить из кают. И в экипаже было уныло; это ведь только считается, что морякам шторм нипочем, а на самом деле нет на свете таких людей, чтобы не укачивались, только обнаруживается это по-разному: одни становятся раздражительными, другие обретают неимоверный аппетит, третьи способны спать круглые сутки, — в общем, форм проявления морской болезни множество, просто у моряков принято их скрывать, и все же скрыть невозможно, и именно поэтому вот в такие штормовые дни, когда люди ощущают, порой подсознательно, свою слабость перед свирепостью природы, свое рабство перед ней, и случаются всякие, большие и малые, неприятности, и я всегда настораживаюсь, во мне как бы срабатывает сигнал: «Внимание!» Может быть, это тоже одна из форм морской болезни, ведь многие называют и такой симптом, как подозрительность.

Говорят, в прежние времена, когда море бороздили прекрасные парусники, битва с океаном приносила удовольствие мореплавателям, и в штормовые дни они азартно демонстрировали перед стихией свое искусство судовождения. Но я еще не встречал моряка, который любил бы штормы, да и как можно любить скверную погоду, в которой всегда таится угроза судну?.. Лука Иванович просто раздражался в штормовые дни и почем зря честил небо и ветры. Шторм увеличивает расход горючего, уменьшает скорость да и вообще может принести много иных убытков, а судно в наши дни — хозрасчетная единица, как говорят бухгалтеры, и вообще это транспорт для перемещения грузов и людей, и у этого транспорта есть свой план, есть себестоимость морских перевозок, есть показатели рентабельности, — в общем, все то, что называется экономикой судна, и от нее никуда не денешься.

Да, затяжной шторм — скверное дело; когда грузовое судно находится в плавании уже месяца два и вдруг попадает в открытом океане в полосу непогоды, и она длится неделю, вторую, третью, а вокруг — водная пустыня, взъерошенная ветрами, ни огонька по ночам, ни тени другого корабля на бесконечно удаляющемся туманном горизонте; фильмы, что взяли с собой, двадцать раз просмотрены, все истории рассказаны, все книги в судовой библиотеке перелистаны, читать их нет желания, только вахта по четыре часа через восемь да поспешная еда в кают-компании, — и вот тут-то начинается испытание человека на человеческое, мало ли что может прийти в голову от бесконечной качки и бессилия перед природой, рождающего необоримую тоску. Можно увидеть товарища по плаванию совсем в ином свете, чем видел его прежде; вдруг замечаешь, что он неприятно сопит над тарелкой или у него скверная привычка покусывать ногти, и этих вот мелких подробностей иногда хватает, чтобы его невзлюбить. Но случается с людьми и худшее…

Моим соседом на «Перове» был второй помощник Игорь Санаев, молчаливый, хмурый человек. Лет ему было уже за тридцать, он делал все не спеша, аккуратно и славился своей точностью, за что Лука Иванович относился к нему с особым уважением. И вот однажды в шторм, в лунную ночь, когда море колыхалось, озаряемое бесчувственным бледно-голубым блеском и тупая влажность тропиков не давала команде уснуть, я услышал за стенкой вой, так на окраине нашего городка иногда начинает скулить собака. Я вошел в каюту Санаева — дверь в нее была открыта — и при лунном свете, льющемся сквозь иллюминатор, увидел сначала расплывчатое очертание спины, а потом разглядел: Игорь лежит, вцепившись руками в подушку, и проборматывает одно слово. Сначала я не понял, что именно он произносит, а когда вслушался, то различил: «Гоша…»