— Вот развилку речную пройдем — и конец, — говорил отрывисто Юрка. В голосе не было жалости. Это потом наработал он мягкие интонации. Сперва обходился без них, — Вон, видишь, дом.

Виталий остановился. Он узнал. Одинокий дом стоял высоко, как на сваях. Маленькое окошко, на нем в этот раз никаких таких корней не сушилось. Но дом был тот. Тот самый, к которому когда-то ходили с белоголовым Володей Симаковым. («Я вырасту, тоже буду пьяница. Или в колдуны пойду». — «Колдунов не бывает». — «А бабка Устинья?!») В тот день, как ходили сюда, приехал отец. Мама бежала, и ветер сносил в траву ее счастливые слезы.

Дом на сваях был все ближе. Кто-то маячил на порожке.

— Юрк, ведь тут… это твоя бабушка, что ли?

— Ага. Ну и что? Боишься?

— Я вроде не трус.

— Это что прыгнул-то? Тут другая храбрость. Один, к примеру, драться боится, а директор закричит — не испугается. Или ночью на кладбище…

— Что ж тебе, директор и кладбище — одно и то же?

Юрка засмеялся.

— Не. Так у меня вышло нескладно.

Бабка — маленькая, сухонькая, в белом платочке, ничего в ней такого не было. Она сперва стояла на крыльце, будто ждала. А как увидела, спустилась с приступочек, засеменила навстречу. Сердито зыркнула на Юрку, промолвив что-то вроде «шишига» (будто знала, что прыжок был — имени Юрки, хоть и без его подстрекательств), и ласково повела Виталия на высокое крыльцо, потом через сени (обычные, как у всех) в светелку, что была в дальнем конце сеней.

— Взойди, взойди, голубок, — приговаривала она.

Вот у нее была жалость, и уверенная хватка, и покой. А одна ноздря тоже чуть вздернута, но это было просто деталью внешности — значения не имело.

Виталий глядел в бабушкины глаза, и которых — ни хитрости, ни умысла, на её худые, короткопалые руки, как видно, и теперь, в старости, знавшие работу на земле.

— Садись, садись вот тут, коло столика. Боль твоя простая, не подшкурная, как завелась, так и выведется.

Она принесла медный ковшик с водой, зашептала над ним:

— Есть славное Мугай-море, на Мугай-море есть Мугай-остров, в Мугай-острове сидит Мугай-птица… Прилетает птица к рабу божьему Виталию Николаевичу, отдёрывает когтями, отклюивает носом, перьями отмахивает притчи и призоры, ветреные переломы, падежи и пристрелы… — И все быстрей, быстрей и невнятней шепот! — Для смеху ли, от сглазу ли сделано — помоги! Помоги! Помоги!

От напряжения ее клонило в сон, она вздыхала, мелко позевывала и сплевывала через плечо:

— Оставь соби, оставь соби, нечиста сила!

Виталия опять дивило: откуда знала имя да еще и отчество? Он вообще-то ворожбе не верил, но сейчас не было ни смешно, ни странно. Испытывал даже гордость от противоборства старухи с сатаной — ведь сражались-то за него!

На секунду мелькнула зависть к Юрке (эта заступа у него всегда!), потом тоже стало клонить в сон А бабка уже стояла над его плечом:

— А вот я его грызану, грызану!

И беззубым ртом хвать, хвать рубашку и кожу — так, что щекоток по телу.

Потом поила их чаем. Дом был как дом. Ни трав никаких, ни еще чего. Только Юрка был тихий, бабке говорил «вы», а матери или не было вообще, или что-то с ней было не так, потому что она не показалась ни разу и о ней не говорилось. А дом был в бабкиных старых руках, это Виталий понял не спрашивая.

— …в месяцах есть по два дни злых, — тихонько рассказывала старая. — Ни сеять, ни садить, ни портищ кроить, ни свадеб творить, ни в заим давать, ни еще чего в эти дни делать!

— А какие, бабушка? — спрашивал Виталии.

— Ты вот коим днем рожден? — как видно, оберегая его, поинтересовалась бабка.

— Я? Двадцать третьего июля.

— Ну, твой день хорош. А, к примеру, июнь — Юрин-от месяц — седьмой да осьмнадцатый-от то злые числа.

— А добрые бывают?

— И добрые есть! На два дня злых один добрый.

Юрка молчал. Не участвовал в беседе и не рвал её нитей Легко молчал. Сразу видно — принимал бабку, дорожил. Он, может, и в свою странную живопись так легко шагнул из этого «Мугай-острова»…

А плечо ныть перестало. И больше не напоминало о себе. И голова не кружилась: хорошо, когда о тебе кто-то кого-то попросит.

На другой день Виталия прямо с первого урока вызвали к директору. Он шел пустынным коридором и недоумевал: чего бы?

Когда подошел к учительской, оттуда вынырнул Костя Панин — Виталий часто видел его возле Юрки.

Кабинет Пал Палыча был домашний, не страшный. И сам директор сидел в раздумье, опершись руками о стол. Старичок и старичок. Он не сразу заметил Виталия. А заметив, подошел, обнял за плечи, стал говорить, ещё не отбросив, видно, того, о чем думал:

— Мм… Да… Разные люди получаются. Ведь вы, собственно, уже взрослые, а?

— К… конечно, Пал Палыч.

— Как мама?

— Ничего.

— Ах, какой она прекрасный педагог! Трудно ей на фабрике?

— Очень. — И поглядел вопросительно на директора: что же, мол, ты?!

Старик развел руками, поднял плечи, — достаточно выразительный жест.

Виталий промолчал, потому что хотя и был разговор о работе вместо школы, но мысль о вузе еще не отстала… А собственно, почему он спрашивает?

— Видишь ли… У нас здесь отличный лесной техникум… А ты, я знаю, любишь биологию… Понимаешь, бывают обстоятельства…

Виталия это обидело. Его косвенно обвиняли в лени — что вот, мол, матери трудно, а он… Но ведь он помогал, сколько умел.

— Т…тогда уж пойду работать.

— Не только в этом дело. Вам лучше пока пожить здесь. Понимаешь меня? — Пал Палыч глядел, пытаясь протянуть между ними из глаз в глаза пить, связавшую бы их разговор: что вот, мол, они оба знают и не вкладывают свое знание в слова. А ведь Виталий не знал. Стоял молча, сжимал в кулаке деревянного идола, которого редко оставлял дома (а когда оставлял, почему-то прятал). И вдруг это осязание дало едва уловимый сигнал, молнией домчавший не осмысленную, но точную весть: отец!

— Ч…что с ним, Пал Палыч?

Но директор уже отвел глаза, и все встало на свои места. Он как бы закрыл русло, по которому могла потечь откровенность. Точно как это делала мама в подобных случаях.

— Не знаю, мальчик. Просто твоя мама подумала, что так будет лучше, а тебе сказать не решается. Просила меня.

— К…конечно, — ответил Виталий, опустив голову. — Как захочет мама.

— Ну вот и договорились, — вздохнул старик. — Вот и ладно. А теперь скажи: что с тобой вчера приключилось?

— Вроде бы ничего.

— А с дерева прыгал? Не стыдно тебе, такой взрослый… И вот — ушибся.

— И…ничего, Пал Палыч, все прошло.

— Прошло-то прошло, да… знаешь ведь, разные есть люди. Вот и ко мне тут заглянули, как бы сказать получше… ну, доложили, что ли…

— Про дерево?

— Нет, про бабушку Устинью. — Пал Палыч теперь глядел светло и открыто, и было ясно: если и сердится, то не на него. — И просил Бурова позвать, вот вы мне и…

В это время в дверь постучал и вошел Юрка Буров.

— Вы меня звали, Пал Палыч?

— Да, да. Усаживайтесь оба. — Директор указал на потрёпанный дерматиновый диван. — Так вы, я полагаю, в бога не верите. Как же тогда верите в колдовство? Ведь если нет бога, нет и его антипода — сатаны, нечистой силы, которую можно заклясть, выгнать из человека всякими шаманскими причитаниями. А?

Юрка опустил голову, и краска медленно поползла к его ушам, разошлась по щекам, по лбу.

— Что скажешь, Юра?

Он не поднял глаз и ничего не сказал.

— Я тебя спрашиваю, Буров.

— А я бы ее ни на кого не поменял.

— Кого?

— Бабку.

— Это прекрасно, — очень искренне выдохнул старик, — Это очень распрекрасно. Но любовь к человеку — одно, а любовь к его делу — другое. Разве не так?

— Нет, — ответил Юрка тихо, опустив голову. — Не может плохой человек делать хорошие дела, а хороший — плохие. — И добавил, впервые глянув прямо: — Так я думаю.

— Ты прав, конечно… — закивал старик. Голос прозвучал так, будто за этой фразой должна была следовать другая — через «но»: «Ты прав, но…» Однако не последовала. Он опять задумался и потом стукнул ладонями о стол. — Да. Прав. — И, опираясь на эти ладони, поднялся. Прошел три шажка до двери — и обратно (кабинетик крохотный, и пошагать-то негде).