— Брось, Иван. Ты обязан вернуться живым, от этого слишком многое зависит. И не только для них, — многозначительно заметил Поскребышев и скрылся в потайном ходе.

Оставшись одни, Пономарев и Плакидин продолжили обсуждение деталей операции. И когда все вопросы были исчерпаны, немногословный телохранитель отвез Ивана на дачу.

На следующее утро, как обычно, приехал Фитин и ни одним словом не обмолвился о вчерашней его поездке в Москву и беседе с Поскребышевым, а сразу перешел к делу.

Видимо, доводы Ивана, изложенные во время их предыдущего разговора о том, что представленные ему информационные материалы вряд ли могли произвести, при всем артистизме Сана, нужное впечатление на советника президента Рузвельта Гарри Гопкинса, возымели действие. Фитин привез с собой данные, добытые токийской и основными китайскими резидентурами.

После завтрака Плакидин поднялся в кабинет и принялся за изучение дел. Выцветшие чернила, пожелтевшие листы бумаги хранили на себе хорошо знакомые почерки Дзержинского, Артузова и Берзина. Сама история, героическая и трагическая, советской разведки смотрела на него с этих страниц. Он с жадным интересом вчитывался в докладные резидентов и сообщения агентов.

Уже давно остыл чай, незаметно подошло время обеда, а Плакидин все не мог оторваться от материалов дел. Информация разведчиков Рамзая, Кима, Ли, Сая, Фридриха, Осипова и других постепенно рассеивала словесный туман, что напускали политики, и обнажала перед ним скрытые пружины, двигавшие событиями в Корее, Китае и Индокитае. Среди них встречались и сообщения Сана. Не без гордости он перечитывал запавшие в память строчки. Его информация занимала далеко не последнее место в докладах руководства разведки членам Политбюро. На некоторых сообщениях имелись отметки, что с ними знакомился лично Сталин, чаще всего ему представлялись материалы другого ценного агента Абэ.

Плакидин по несколько раз перечитывал его донесения, и они вызывали профессиональное восхищение. Абэ имел доступ к таким материалам, о которых разведчик мог только мечтать. Раньше, чем Сан, на целых два года, в конце двадцать седьмого, он добыл знаменитый и тщательно скрываемый меморандум генерала Танаки, ставший программой японской военной экспансии и борьбы за мировое господство. В конце двадцатых годов предсказал будущий захват императорской армией Маньчжурии и неизбежность военного столкновения Японии и СССР в Монголии и на Дальнем Востоке.

С созданием Японией в Маньчжурии марионеточного государства Маньчжоу-Го центр разведывательной и подрывной деятельности против Советского Союза переместился на его территорию. В Харбине сходились многие тайные нити. Непостижимым образом в самом центре этой шпионской паутины снова оказался Абэ. Он регулярно сообщал о засылке японской и белогвардейской агентуры на территорию Дальнего Востока и Сибири. Вскрыл группу провокаторов, которые под видом советских разведчиков создали ложную разведывательную сеть из патриотически настроенных русских эмигрантов и китайских коммунистов. Выявил и разоблачил десятки агентов-двурушников, перевербованных 2-м отделом штаба Квантунской армии и контрразведкой Семенова, которые направлялись в Маньчжурию Иностранным отделом НКВД и военной разведкой.

Поистине бесценной оказалась информация Абэ о позиции японской делегации на переговорах о продаже КВЖД. В 1935 году, когда в Генеральном штабе вооруженных сил Японии еще только приступили к разработке плана военной кампании против Монголии и СССР, ему стали известны основные его положения. Через неделю они легли на стол руководства советской разведки.

Оперативные возможности этого агента поражали Ивана. Для Абэ, казалось, не существовало невыполнимых задач. Судя по поступающей от него информации, он занимал один из ключевых постов в разведке или контрразведке Японии. За лаконичными строчками донесений трудно было угадать, кто мог скрываться под этим псевдонимом, но из отдельных штрихов складывался смутно знакомый образ разведчика. И чем глубже Иван вчитывался в документы, тем сильнее в нем крепло убеждение в том, что они раньше встречались. Одно из последних сообщений Абэ, поступившее из Сеула, касалось подготовки японцами покушения на Сталина.

«Сеул?.. Ну, конечно же, Сеул!» — озарило Ивана.

В середине двадцатых годов он находился на нелегальном положении в Корее и случайно познакомился с молодым японским офицером, происходившим из древней самурайской семьи. Во время Гражданской войны в составе японского экспедиционного корпуса он принимал участие в операциях против амурских партизан и получил орден. После разгрома армии атамана Семенова и генерала Каппеля вел разведывательную работу в Маньчжурии, а затем в Сеуле среди русской эмиграции.

К тому времени Абэ то ли в силу внутреннего конфликта, вызванного жестокостями войны, то ли в силу возникших симпатий к одному из объектов своей вербовочной разработки — сотруднику советского торгпредства, в котором не видел врага, стал проникаться все большей симпатией к Советской России. Вскоре она переросла в нечто большее, и теперь уже советский разведчик исподволь подводил Абэ к мысли о помощи СССР, но довести до конца начатое дело не удалось. Японская контрразведка наступала ему на пятки; в 1927 году он вынужден был уносить ноги и перебрался в США, а перспективного кандидата пришлось передать в Иностранный отдел ОГПУ. Генеральный консул СССР в Сеуле, сотрудник ИНО Иван Чичаев взял Абэ на связь и продолжил развивать с ним контакт.

К чему он привел, Плакидин судил по толстой папке спецдонесений. Вчитываясь в их строчки, он находил подтверждение тем своим материалам, что получал через Сана. Работа Абэ была выше всяческих похвал; в его сообщениях содержались не только сухая констатация фактов и оценка состояния отношений между Японией и США, а что особенно важно, давался прогноз их развития на перспективу. Для той, будущей работы, на которую его нацеливал Фитин, эти материалы были бесценны, но в сентябре сорокового информация от Абэ перестала поступать.

Иван внимательно просмотрел оставшиеся документы, но ничего не обнаружил и с нетерпением ждал наступления вечера, когда должен был появиться Фитин. Тот приехал поздно, от чая отказался, время и Берия подгоняли его, и сразу перешел к делу. Выслушав предложения о работе с Саном, уточнил ряд деталей и одобрил, а потом прошел к буфету и достал бутылку коньяка. Иван выставил на стол рюмки. Фитин улыбнулся, разлил по ним коньяк и предложил:

— За будущее удачное начало!

— Я бы предпочел за завершение, — пошутил Плакидин и после паузы продолжил: — А вот, если к возможностям Сана прибавить возможности Абэ, то результат не заставит себя долго ждать.

— У нас на Дальнем Востоке имеются и другие важные источники информации, — уклончиво ответил Фитин и помрачнел.

Ссылка на Абэ лишний раз болезненно напомнила ему о своем рапорте Берии. Случилось это в первых числах сентября сорокового года. В харбинской и сеульской резидентурах полным ходом шла чистка. Бывший резидент в Корее Калужский, «изобличенный» следователями НКВД как японский агент, «покаялся» и «признался», что его перевербовал Абэ. Вслед за ним подобное признание сделал и сотрудник харбинской разведывательной сети Новак.

Дело на «японских шпионов» набрало «вес» и находилось на контроле у самого Сталина. И ему, Павлу Фитину, без году неделя начальнику 5-го отдела Главного управления государственной безопасности, ничего другого не оставалось, как подписать тот проклятый рапорт, чтобы не быть заподозренным в шпионской связи с разоблаченными «врагами народа». В нем он был вынужден признать:

Нарком Берия рассмотрел рапорт и потребовал ликвидации агента, но война помешала исполнить приказ. В начале сорок первого Абэ пытался инициативно восстановить связь, но от его помощи отказались, опасаясь дезинформации и подставы со стороны японцев.