Я тут же направился в центр города. Только тут меня озарило, что целью бомбардировки было не что иное, как наши заводы. В наступившей тишине я решил было, что все кончено, но на пути в управление меня настигла последняя волна налета. Я нашел убежище в магазине велосипедов, откуда видел, как бомба попала в здание нашей конторы, как разгорелся пожар. Больше всего мне хотелось спасти два портрета, которые ван Вет написал с моего отца и дяди Жерара в 1916 году. Портреты висели в зале правления на первом этаже. Я надел каску и, в сопровождении наших пожарников, влез в окно. Но едва открыл дверь зала, как рухнула часть потолка. Пожарники не пропустили меня дальше, мысль спасти портреты пришлось отставить. Все здание полностью выгорело.

Масштаб разрушений города и заводов ужасал. Время налета, воскресное утро после любимого в Голландии дня Святого Николая, который всегда проводят с семьей, был выбран потому, что люди будут не на работе. И все-таки погибли сотни людей, а больницы заполнились ранеными. Часть города уничтожил огонь. Сильвия и моя сестра Етти навестили всех пострадавших, так что мы из первых рук знали, что довелось пережить людям. Одно было замечательно: никто в Эйндховене ни словом не упрекнул союзников. Один человек потерял жену и троих из своих семи детей, и даже он не жаловался.

При виде того, как горят заводы, с таким тщанием выстроенные, дававшие заработок многим тысячам людей, меня переполняли глубокие чувства. Невольно приходили мысли о безжалостности войны. Но я понимал также, что борьба с немцами не может не быть безжалостной, если мы намерены победить. Это несколько примиряло с адским зрелищем разрушения. Я решил не впадать в отчаяние, а рассматривать бомбардировку как свидетельство силы союзников, которая со временем позволит им нанести врагу сокрушительный удар. Мне рассказывали, что видели филипсовцев, которые тихо плакали, глядя на руины, и я их прекрасно понимал. Что ни говори, а была разрушена часть дела всей нашей жизни. Но теперь следовало научиться воспринимать это конструктивно, и, чувствуя, что необходимо как-то ободрить людей, я решил, что мы воспользуемся этой ситуацией, чтобы восстановить наши заводы еще лучше, чем они были, и начать работу в этом направлении на следующий же день после налета.

Заинтересованный в том, чтобы заводские здания были восстановлены в первую очередь, я хотел для этой работы использовать именно наших служащих, чтобы они не слонялись без дела. Мы дали две оценки налету. Немцам было заявлено, что разрушения минимальны. Наша производительность, говорили мы, несомненно пострадала, однако есть основания полагать, что вскоре мы сможем восстановить ее в полном объеме. Это было сделано для того, чтобы помешать отправке наших людей в Германию. Вторая оценка — суть ее сводилась к тому, что налет оказался чудовищно эффективным и возобновлять бомбежки нет надобности, — распространялась в надежде на то, что через подполье она достигнет союзников. Правда крылась в золотой середине. Но, по существу, трудно было недооценить масштаб разрушений. Мы на себе испытали, что после разрушительных напастей, к каким относятся и воздушные налеты, всегда переживаешь три фазы. Первая — это когда все говорят: «Ах, какой ужасный урон!» Вторая наступает, когда вы осознаете, что все могло быть и хуже. К примеру, кое-какое тяжелое оборудование оказалось возможным отремонтировать (к слову, то же происходило и в Германии, и это одна из причин, почему бесконечные налеты союзников на немецкие заводы приносили меньше разрушений, чем показывали аэрофотосъемки). Третья фаза — это когда вы снова приходите к выводу, что разрушения все-таки огромные.

Из-за опасности авианалетов нам пришлось переместить некоторые отделы с верхних этажей зданий. Мы арендовали все пустующие помещения, какие только смогли найти в городе, и разместили небольшие подразделения там. Одно из них, кстати, работало над проблемой стереофонии. Среди преимуществ децентрализации оказалось то, что можно было работать без помех, не опасаясь любознательности немцев.

Будучи крупной компанией, мы нуждались в самых разных материалах. Поскольку множество наших снабженцев рыскало по округе, добывая необходимые купоны-ваучеры, которые потом обменивались на сырье, мы смогли обеспечить себя довольно значительным количеством дефицитных металлов. В самом деле, у нас собрался такой запас меди и алюминия, что ему позавидовал бы любой немецкий завод, и этими материалами мы пользовались для производства изделий, не имевших ничего общего с военными заказами, таких, как рентгеновское оборудование, например.

В начале 1942 года мне сообщили, что нам предстоит очередная инспекция. Готовясь к ней, я прошелся по станкостроительному заводу и в инструментальном цехе обратил внимание на штабеля ящиков с дефицитными материалами. Я знал, как сильно не хватает немецким заводам меди, алюминия и никеля. Господа инспекторы несомненно знали это еще лучше меня. Так что я договорился с управляющим завода, Вимом де Врисом, что следует, насколько это возможно, убрать эти ящики с глаз, хотя бы поставив их в самое основание штабелей. Несколько дней спустя управляющего арестовали. Его приказ прибрать материалы был понят слишком буквально. Ящики появились даже в туалетах, и какой-то квислинговец об этом донес. И хотя у нас на руках были талоны-ваучеры на все наличные материалы и мы могли доказать, что не работаем с черным рынком, де Вриса отправили в знаменитую тюрьму для политических заключенных, Схевенинген. Его жена, немка, была всецело на нашей стороне. Немцы не раз уверяли ее, что де Вриса отпустят немедленно, пусть только он заявит, что это я приказал ему спрятать материалы, но она неизменно отказывалась. В то же самое время другой ответственный работник «Филипса», Жерар Еннескенс, был арестован из-за того, что вечно возражал на все распоряжения немцев и вывел их из терпения.

Меня крайне волновало, что эти двое так долго находятся в заключении. Как-то мне рассказали о некоем господине Бодде из Гааги, который, по его уверениям, способен оказать влияние на немцев. Поэтому я отправился в Гаагу повидать господина Бодде. Он оказался весьма разговорчив и осыпал меня уверениями в том, что он добрый патриот и знаком со многими влиятельными немцами. Стены его кабинета были сплошь завешены фотографиями знаменитостей, зачастую с автографами и дарственными надписями. Могущественные имена так и сыпались с его губ. Наконец я высказал ему мою просьбу освободить двоих наших сотрудников и, чтобы он лучше меня понял, подкрепил свою просьбу обещанием вернуться на следующей неделе с тридцатью тысячами гульденов в кармане. И в самом деле, один из наших заключенных вскорости был освобожден, в то время как второго перевели в концентрационный лагерь в Вюгте, где ему позволили работать в мастерской «Филипса», о которой я расскажу ниже в этой главе. Он с пользой провел там время, проектируя, по моей просьбе, новый инструментальный цех. После войны мы построили этот цех по его проекту, и открывал его в 1951 году наш министр экономики.

Трудно сказать, господину ли Бодде обязаны мы тем, что нашего управляющего перевели. Сам он рассказывал, что со временем немцы прониклись его версией о том, что убрать материалы с глаз долой он приказал с благородным намерением не причинять неприятных чувств визитерам. Он сожалеет, говорил он немцам, что приказ был выполнен таким опрометчивым образом.

Некоторое время спустя господин Бодде попросил о встрече со мной. Мы свиделись, некоторым образом втайне, в пивной напротив железнодорожного вокзала в Эйндховене. Там он протянул мне чемоданчик с тридцатью тысячами гульденов в банкнотах! Дело в том, что 15 мая 1943 года немцы внезапно объявили, что все тысячные и полутысячные банкноты изымаются из обращения. Это было сделано для того, чтобы подрубить корни черному рынку и другим источникам «грязных» денег. Указанные банкноты подлежали сдаче, и только лицам, способным доказать, что они имеют законный источник дохода, позволялось их обменять. Причина, по которой господин Бодде хотел вернуть мне деньги, была совершенно прозрачна. Поскольку веры ему у меня не было, я сказал, что готов подтвердить законность получения им денег, но только после войны. Он уехал разочарованным.