В марте 1943 года я столкнулся с любопытной проблемой. Мы все еще вывозили свою продукцию из Эйндховена в филипсовские дочерние компании, работающие в некоторых нейтральных странах, и немцы вдруг стали настаивать, чтобы мы усилили свой контроль над этими подразделениями. Особенно их интересовала Швейцария. Им хотелось, чтобы щвейцарцы отчитывались перед Эйндховеном, как раньше. Те отказывались. Немцы в ответ грозили приостановить наш экспорт в Швейцарию. Но тамошняя компания без поставок просто прекратила бы свое существование.
Понимая, что на самом деле немцы ничуть не хотят прекращать экспорт в страну, расплачивающуюся твердой валютой, я направился к «вервальтерам» и сказал, что сумею найти компромисс, если мне позволят поехать в Швейцарию и переговорить с руководителями компании лично. Им эта идея понравилась, несмотря на то, что я выдвинул несколько условий. Я сказал, что в первую очередь хочу соблюсти интересы «Филипса», пусть даже это и не приведет автоматически к выгоде немцев. Далее я потребовал, чтобы мне позволили передвигаться по Швейцарии так же свободно, как настоящим швейцарцам. Немного подумав, они согласились, в свою очередь выдвинув условием, что поеду я в сопровождении двух «вервальтеров». Так я получил пропуск.
Путь в Швейцарию снова пролегал через Берлин. Со времени моего прошлого путешествия по Германии, меньше, чем за два года, положение изменилось очень заметно. Бомбежки делали свое дело, и наш поезд проезжал города, железнодорожные вокзалы которых регулярно подвергались воздушным атакам. Едва звучал сигнал тревоги, как поезда спешно трогались со станции. Сирены выли непрерывно. Вдалеке бухали залпы противовоздушных батарей. Я с изумлением понял, что это ни в малейшей мере меня не беспокоит. Эти бомбы, сказал я себе, предназначены не для меня. Только теперь стало ясно, отчего дома над головой постоянно слышен гул самолетов. Это тяжелые бомбардировщики пролетают над Голландией, чтобы бомбить немецкие города. Но у нас не было тогда жалости к немецкому населению; мы еще не понимали, что многие немцы, которые не поддерживали гитлеровскую войну, ужасно страдали.
Мы провели день в Берлине. Там я встретился с нашим доктором Кемна, немцем, который работал и в Берлине, и в Эйндховене, и принял теперь на себя обязанность присматривать за теми филипсовскими рабочими, которых вывезли на работу в Берлин. Он арендовал большой многоквартирный дом, где они могли жить, а в дальнейшем сумел договориться, чтобы их распределили по мастерским наших заводов. Вечером я посетил дом и убедился в том, что, учитывая все обстоятельства, рабочие в общем сносно устроены.
Убедился я и в том, что отдел, созданный для работы с «зарубежным персоналом», не зря ест свой хлеб. Тот факт, что можно переписываться с домом, имел особое психологическое значение. Наши снабженцы, постоянно разъезжавшие по городам и весям, играли в этом жизненно важную роль. У них всегда были с собой списки филипсовских рабочих, находящихся там, куда они направлялись, и если, к примеру, это была командировка в Гамбург, то они задерживались на несколько дней, чтобы повидаться с соотечественниками и убедиться, все ли у них в порядке. Везли почту, привозили от них ответы. Многие из депортированных рабочих не стали дожидаться конца войны, а умудрились своим ходом вернуться домой и снова устроились на «Филипс». Наш отдел кадров принимал их на работу под вымышленными именами и обеспечивал документами.
Из Берлина мы направились в Базель. Дорога проходила в беседе. «Господин Филипс, — сказал мне один из моих попутчиков, — как вы можете желать победы нашим противникам! Если русские победят, они не остановятся в Берлине, а через Ганновер войдут в Голландию. Вашу страну оккупируют коммунисты, и тогда вы увидите, что их режим куда хуже нашего!»
Конечно, я не мог с этим согласиться. А кроме того, заметил, что, когда мы пересекли границу, они первыми кинулись покупать швейцарские газеты. Не хуже меня знали, что немецким верить нельзя.
Проведя переговоры с руководством нашего швейцарского подразделения, я на набережной, в тени деревьев, имел тайную встречу с доктором Брюммером, эйндховенским юристом, который обосновался в Швейцарии для того, чтобы поддерживать контакты с руководством наших американских подразделений. Я подробно осветил ему наше положение с тем, чтобы он передал эту информацию моим родителям. Компаньоны мои об этой встрече не знали, но я не нарушил данного им обещания не обращаться в нидерландское посольство. Я вполне понимал, почему они на этом настаивали: как было объяснить такие контакты берлинским властям?
Что касается деловой цели поездки, то я договорился обо всем таким образом, что мы могли восстановить объем наших поставок в Швейцарию, сойдясь на том, что решение вопроса, кто именно контролирует швейцарскую компанию, лучше оставить до завершения войны. «Вервальтерам» же сказал, что у меня нет полномочий командовать в Швейцарии, но главная задача достигнута — об условиях экспорта мы договорились.
Вплоть до этого времени все выглядело вполне нормально, и тут вдруг случился конфликт. В конце марта в Швейцарии еще лежит снег, и, обговорив дела с нашим швейцарским управляющим, я принял его приглашение покататься на лыжах в Ароза. Однако немцы эту поездку мне запретили. Я настаивал, говорил о том, что мы ведь договорились о полной свободе моего передвижения в пределах Швейцарии. Нет, и все. Даже пригрозили, что арестуют жену и детей, если поеду. Но я уже почувствовал разницу между жизнью в Швейцарии и Голландии. Я глотнул свободы! Так что нервы у меня сдали, и до такой степени, что полдня пришлось провести в постели, в цюрихском гостиничном номере. К счастью, друзья, которых я знавал еще по движению «Моральное перевооружение», навестили меня и помогли преодолеть срыв.
Что ж, жизнь продолжалась. Я сказал моим компаньонам, что, гак и быть, откажусь от Ароза, но раз уж я в Швейцарии, то буду делать все, что делал бы в условиях обычной деловой поездки. В Шо-де-Фонд у нас есть небольшой заводик аппаратуры — я хочу посмотреть, как дела обстоят там. Немцы не возражали, и мы отправились туда поездом. Теплый прием, который нам оказали, пошел мне на пользу. На обратном пути я пощекотал моим любопытным «друзьям» нервы, усевшись в другой вагон, так что они мучились неизвестностью, в поезде я или нет. Годы спустя швейцарцы рассказывали мне, как сожалели, что я не подал жалобы на этих парней. Найти предлог, чтобы засадить их под замок, было бы легче легкого. Но сделай я это, вышли бы осложнения. Конечно, свобода — огромный соблазн, но мне и в голову не пришло бросить семью и наших людей в Голландии на произвол судьбы.
По возвращении в Эйндховен я посетил нашего семейного врача и рассказал ему, что в цюрихской гостинице со мной случилось нечто совершенно мне несвойственное. Совет его состоял в следующем: отдохнуть от всех дел. Так что мы с Сильвией провели некоторое время в маленькой гостинице, расположенной неподалеку от деревушки Марн.
Не успели мы устроиться, как наш отдых резко прервали. В ночь на 30 марта раздался телефонный звонок: бомбят радиоламповый завод! Наутро я выехал в Эйндховен, где убедился, что этот второй налет оказался истинным достижением. Из двадцати трех бомб в цель попали не менее двадцати одной. Разрушения были неописуемые, и, увы, опять пострадали люди, хотя все произошло в нерабочее время и на заводе находилось всего три человека.
Нам так и не удалось найти ответ на один загадочный вопрос касательно этого налета. Мы плохо понимали тогда, что производство радиоламп — и для приемников, и для военных целей — было для немцев так называемым «узким местом». Но для союзников это было совершенно очевидно, и этим-то и объяснялся налет. Но мы знали, однако, что крупнейший филипсовский радиоламповый завод находится в Гамбурге, что располагается он на холме за пределами города и, следовательно, с воздуха издалека виден. В том и состояла загадка, что, как ни странно, этот завод так никогда и не подвергся бомбежкам — при том что значительную часть Гамбурга буквально сровняли с землей.