Когда комиссия приезжала, утро до обеда было посвящено заседаниям. К обеду же подходили очень серьезно и, несмотря на продовольственную скудость военного времени, умудрялись накрыть пышный стол. Когда переговоры возобновлялись, берлинские визитеры были уже не в том настроении, чтобы проявлять особую подозрительность. Нашей задачей было устроить так, чтобы уехали они с твердым убеждением: в самое ближайшее время дела у нас пойдут лучше. Однако нельзя и переоценивать роль графиков. Кто мог тогда знать, что спустя время, в 1942 году, те же самые показатели приведут к столь драматическим результатам…

Как быть с «вервальтерами»? Этот вопрос служил источником постоянного беспокойства. Их положение было далеко не простым, а мое — и того хуже. «Вервальтеров» направили к нам для того, чтобы «Филипс» работал под их контролем, в соответствии с германскими пожеланиями и интересами. Но они знали, что рассчитывать на реальное сотрудничество с нашей стороны не могут, да и мы понимали, что их начальники хотят от них большего, чем они в состоянии сделать.

Наши первые «вервальтеры», Борман и Меркель, были назначены в начале июля 1940 года. 20 июля 1942 года их сняли по распоряжению «рейхсмаршала Великой Германии». Начальство сочло, что они нам потворствуют. Надо полагать, Борман почувствовал облегчение. Он не питал слабости к нацистскому режиму и сожалел, я это знал точно, о вторжении немцев в Голландию. Он никогда не пользовался своим положением, чтобы набить карман или найти личную выгоду. Поначалу даже не был членом национал-социалистской партии — вступить в нее его вынудили позже, но партийный значок он носил только на внутренней стороне лацкана пиджака.

Меркель состоял в дружеских отношениях с некоторыми высшими офицерами. Собираясь в командировку в Берлин, он всегда набивал машину радиоприемниками, которые щедро раздаривал своим военным друзьям. Сначала нам казалось, что он гибче своего коллеги. Он часто говаривал мне, что правительство в Берлине предпочло бы поставить Голландию под начало австрийцев. Немецкий правитель Нидерландов, доктор А. Зейс-Инкварт и его комиссар по финансам и экономике, доктор Фишбок, оба австрийцы по происхождению, представляли собой, по мнению Меркеля, образец необходимой гибкости, и он предполагал, что все пойдет сказочно прекрасно.

Во второй половине лета 1940 года у меня состоялся воистину странный разговор с Меркелем. Пригласив меня в свой кабинет, он сказал:

— Господин Филипс, я хочу серьезно с вами поговорить. Я только что был в Гааге, и мне сказали, что немецкие власти крайне недовольны тем, как здесь ведется работа с национал-социалистским движением. Мы сейчас вступаем в новую эру, и было бы очень важно, если бы уважаемые нидерландские граждане присоединились к этому движению. Такие люди могли бы сделать много добра для своей нации. Вследствие этого совершенно новые отношения могли бы установиться между оккупационными властями и вашим народом.

— Господин Меркель, когда вы говорите такие вещи, я воспринимаю это как подстрекательство к измене! — ответил я.

Ничуть не задетый, он продолжил в том же духе.

— Да поймите же, господин Меркель, на мой взгляд, это не что иное, как провокация!

Но он продолжал настаивать, чтобы я присоединился к движению Квислинга, так что в конце концов я не выдержал:

— Мне лучше уйти. Обсуждать ваше предложение я не намерен.

Борман, тот никогда бы не предложил подобного. Наедине с собой он наверняка так же, как и я, клял нацистских «попутчиков». Но Меркель был из другого теста. В те дни немцы все еще полагали, что вот-вот будут править всей Европой, и, уговори меня Меркель, он высоко поднялся бы в мнении Берлина.

Характер его полностью проявился в истории с портретами Лютера и Меланхтона кисти Лукаса Кранаха Старшего, входившими в собрание моего отца. Геринг, как известно, имел большие амбиции как коллекционер произведений искусства, и собрание моего отца привлекло его внимание. Меркель лез из кожи вон, чтобы приобрести раритеты для Геринга. Мы попытались отговориться тем, что большей части коллекции в Голландии уже нет, что она перевезена в Скандинавию и оттуда, вероятно, в Америку. Истина же состояла в том, что она лежала в сейфах гаагского банка.

Таким образом, на время нам удалось отвести нападение на нашу художественную коллекцию. Но затем Геринг выразил особое желание заполучить больше работ Кранаха. Меркель снова явился справиться о двух полотнах этого художника, принадлежавших отцу, и сделал это так настоятельно, что мы сочли за лучшее изъять эти картины из тайника, чтобы избежать большего зла, обыска, и повесили их на стену. Когда Меркель снова принялся за расспросы, мы сообщили ему, что оба полотна у нас дома. Он тут же явился взглянуть на них жадным взором и заявил, что готов заплатить любые деньги. Я ответил, что они не продаются.

Поняв, что я твердо стою на своем, Меркель испробовал другую тактику. Сырье поставлялось из рук вон плохо. Меркель намекнул, что Германия может и полностью прекратить поставки сырья. Эту проблему мы жарко обсуждали на правлении. Долго судили-рядили, имеем ли право подвергнуть опасности тысячи жизней из-за пары картин, сколь бы ценны они ни были. Наконец Меркель снова явился, и Сильвия сказала: «Господин Меркель, хотите украсть у нас картины — пожалуйста. Но купить их вы не сможете никогда!» Она загодя приклеила текст лютеровского гимна «Господь — наша могучая крепость» с обратной стороны портрета Лютера. Меркель ушел с двумя картинами под мышкой.

После освобождения портрет Лютера обнаружился в Германии и вернулся к нам с текстом гимна на оборотной стороне, а портрета Меланхтона мы так больше и не увидели.

Годы спустя Меркель умер в нищете и забвении. Борман некоторое время после войны был в заключении. Когда ему было уже далеко за восемьдесят, я навестил его в Локарно. С легкой иронией мы смогли обсудить трудности, разделявшие нас в годы оккупации, и простились с миром. Большое впечатление произвело на меня то, как он ухаживал за больной женой.

Наиболее значительным преемником Бормана и Меркеля был доктор Л. В. Нольте, директор отделения компании AEG в Нюрнберге. Это был промышленник до мозга костей, человек, чьей единственной целью было добиться роста производства. Относясь к заводам «Филипс» с большим почтением, он, тем не менее, продолжил меркелевскую традицию вывозить целые машины радиоприемников. После него у нас было еще несколько «вервальтеров», которые в убыстряющемся темпе сменяли один другого. Мы, каждый из нас лично, подвергались все более сильному давлению, то есть выслушивали больше угроз, испытывали больше трудностей.

Но надо сказать, что оккупационные власти так никогда и не смогли поставить под контроль наше исследовательское подразделение. Мы работали над темами по одобренному немцами списку. Каждые четыре — шесть месяцев они проверяли, что сделано. Результат, как правило, разочаровывал, поскольку многие исследователи параллельно работали и над другими проектами. К счастью, мы всегда знали заранее, когда случится инспекция, так что в урочный час нужные инструменты и модели оказывались на рабочих столах. Но нигде вы не увидели бы полностью собранный пятнадцатикиловаттный передатчик, которому суждено было начать передачи из Эйндховена сразу после освобождения — он стал голосом новой радиостанции «Свободная Голландия». Для подполья передатчики собирались постоянно. По общему молчаливому соглашению я в эти дела не вникал. Продолжались наши эксперименты с телевидением, поскольку немцы осознавали его значение для послевоенной эры и знали, что их собственная промышленность не в состоянии выделить для такой работы ни времени, ни ресурсов.

Когда появлялся новый «вервальтер», я считал необходимым поближе с ним познакомиться. Поскольку работать с ним, хочешь — не хочешь, было надо, я предпочитал убедиться в том, что личной враждебности у него ко мне нет. По идее, отношение ко мне «вервальтеров» должно было быть следующим: «Пусть он не хочет обсуждать с нами нацистскую систему, но положиться на его слово можно. Сказал «да» — значит, да». В один из вечеров я встречался с новоприбывшим и объяснял ему, что такое «Филипс» и как мы работаем. У него оставалось ощущение, что его приняли, как положено. Подобная тактика куда лучше, чем бросить такого человека на произвол судьбы и предоставить ему опираться на информацию, поставляемую либо квислинговцами (как правило, лживую), либо немцами. Так что я взял за правило раз в два месяца встречаться и беседовать с «вервальтерами», причем предпочитал делать это у них дома, а не в конторе. Их, кстати, поселяли в домах тех филипсовских служащих, которые сумели вовремя уехать, укрепив собой наш зарубежный персонал.