— Моим словам ты не веришь, а что бы этот паршивый толстосум ни сказал, все, по-твоему, правда? — рассердился Силас.

Пастух опустил глаза и помолчал немного.

— А для чего ты хотел убить его?

— Вовсе и не собирался!

— А он говорит, ты держал нож в руке.

Силас вздохнул.

— Поверишь ты, если я скажу, что вовсе не стоял с ножом в руке? Я сидел сзади, а нож у меня был вот здесь, — он указал на ремень, — а торговец до того испугался, увидев меня, что начал хлестать меня кнутом, покуда я не свалился. Гляди сам.

Силас протянул руки, на которых следы рубца уже посинели.

— А теперь все думают, — сказал Годик, немного помолчав, — что вокруг полно разбойников и что они ждут удобного случая ограбить деревню.

— Пускай себе думают, — засмеялся Силас. — А что сказал Бартолин?

— Он не знает, что ему делать: оставаться тут или ехать домой и защищать свою конюшню.

— Уж он-то поедет домой, — сказал Силас.

— И откажется от вороного жеребца? Да ни за что на свете. Он слишком жадный до денег.

Видно, Хромой Годик был не очень-то высокого мнения о постояльце своей матери. Силас спросил, где у них в деревне торгуют лошадьми.

— На улице, у нас всем торгуют на улице, ведь площади у нас нет.

— Я должен пойти туда, — решительно сказал мальчик.

Хромой Годик испытующе посмотрел на него:

— Что ты задумал?

— Еще сам не знаю.

— Если заберешься на дерево, то оттуда все увидишь, но самому тебе не забраться, внизу нет веток.

— Что там за дерево?

— Большой каштан возле нашего дома, наискосок от дома Эммануеля. Это наше дерево.

Силас долго думал, потом кивнул.

— Только ты должен будешь забраться на него до рассвета, — продолжал Годик, — когда начнут выгонять коров, будет уже поздно.

Силас обещал прийти вовремя, а Хромой Годик пополз на четвереньках к задней стенке, где стояли деревянные плошки, сунул руку в дырочку в стене и достал пригоршню обрезков кожи, таких же, какими он обвязывал ногу, только не разрезанных на ремешки. Он разложил обрезки на полу и выбрал блестящий кусочек гладкого черного меха.

— Это мех нутрии, — сказал он. И Силас по его тону понял, что мех нутрии — это что-то особенное.

— Этот мех мне летом иногда дает Арон, — добавил Годик.

Он пошарил рукой в темном углу по сухой траве и достал хлебный нож рыбака. Потом, не говоря ни слова, обернул нож мехом, разрезал его на две полоски, проделал по краям дырочки и пришил полоски одну к другой.

— Возьми, — сказал он и протянул нож в кожаном чехле Силасу, — махать у людей под носом этой штукой слишком опасно.

— Спасибо, — только и мог промолвить Силас, отдарить ему было нечем. В верхней части длинного мехового мешочка было отверстие, в которое он продел ремень.

— А что ты с этим будешь делать? — спросил он Годика, указывая на деревянные миски, которые он недавно ухитрился уронить на пол.

— Продам.

— Торговцу?

— Он не покупает деревянную утварь, — сказал Годик, уверенный, что один и тот же человек не может торговать и деревянными плошками и медными кастрюлями.

— А кому же тогда?

Годик немного помедлил с ответом:

— Резчик продает их и часть денег оставляет себе, — сказал пастух. — Он такой старый, что сам уже много не наработает. Ведь это он выучил меня резать, и заготовки он для меня пилит.

А деревенским это ни к чему знать, а то скажут, будто я плохо гляжу за их коровами.

— Стало быть, ты все же выучился у него мастерству, — порадовался за него Силас. И тут же подумал, что все же Годик сам, а не взрослые, решает, чем ему заняться. Годик не бросил все, как он, не убежал, стал делать то, что ему предложили, а в тайне занялся делом, какое ему по душе. Кто же из них поступил правильнее?

Но ведь у Хромого Годика мать, которой не на что жить, оправдывался он перед собой, и маленькие братишки и сестренки.

А Силас сам по себе, его мать… да, но ведь у нее есть Филлип, к тому же она умеет ходить по канату. Бедной ее не назовешь. Во всяком случае она не такая бедная, как мать Хромого Годика.

И все же эти мысли оставили неприятный осадок у него на душе.

— Стало быть, завтра утром у каштана, незадолго до рассвета, — напомнил Годик, собираясь уходить.

— Ладно, — ответил Силас.

И Хромой Годик выполз из пещерки и исчез.

Чуть погодя пламя свечи вдруг ярко вспыхнуло и затрепетало. Силас сидел и смотрел, как свечное сало стекает по корню, капает на стену и застывает, потом стена как бы опрокинулась на него, и он окунулся в густую, непроглядную тьму.

Но в эту ночь Силас решил не спать. Еще задолго до рассвета он отправился в деревню. Он долго простоял, прислонившись к мощному стволу каштана, как и было условлено, прежде чем появился заспанный Хромой Годик. Не говоря ни слова, Годик помог ему влезть на дерево и снова исчез в доме, заперев за собой дверь.

Дерево было в самом деле огромное и тенистое, каким он и представлял себе его. С одной стороны его ветви опускались густым навесом над дорогой, а с другой — нависали над крышей дома, где жил Хромой Годик. «Значит, Бартолин тоже сейчас в этом доме», — подумал Силас и перебрался с одной ветки на другую, чтобы устроиться поудобнее и хорошенько видеть все, что будет происходить внизу. На нижних ветвях сидеть было нельзя, его могли увидеть раньше времени.

На востоке заалело небо, поднималось солнце, озябший Силас то и дело передергивал плечами — здесь наверху воздух был прохладнее, к тому же у рубашки был оторван один рукав, неудивительно, что он замерз.

«Хорошо хоть колено теперь болит меньше, — подумал Силас, — сильно болит только поначалу, когда после отдыха опять заставляешь его работать».

Вот на улице снова появился Хромой Годик, теперь он тянул за собой на веревке единственную корову своей матери и уже не выглядел сонным. Силас тихонечко дунул в флейту, приветствуя его, но пастух и виду не подал, что знает, кто сидит на верхушке дерева. Корова вытянула шею и замычала, ее мычанье, громко прозвучавшее в утреннем воздухе, послужило сигналом, которого ждала вся деревня. Женщины и дети стали выводить коров из всех домов. Одни вели несколько коров, другие одну-две, некоторые вели первую корову за рог, другие тянули ее на веревке.

На улице коров выпускали, и они, почувствовав свободу, важно выступали, по привычке собираясь в стадо. Необычным было лишь то, что женщины не торопились сразу в дом, а сбивались в кучки и судачили потихоньку. В это тихое утро улица наполнилась не только стуком коровьих копыт, но и звуками женских голосов. Силас не мог разобрать, о чем шла речь, без сомнения о чем-то важном, потому что голоса женщин, провожавших коров на выгон, звучали явно озабоченно. Лицо Терезы, жены Эммануеля, при слабом утреннем свете казалось испуганным.

Позади стада хромал Годик с тонкой палкой в руке. Он, конечно, надеялся получить выходной в этот день, остаться в деревне, думал Силас, глядя, как Годик исчезает из виду вместе с коровами. Ясное дело, ему хотелось бы увидеть, что будет происходить в деревне, а не сидеть на пастбище под навесом целый день.

Как только скотину проводили на выгон, из домов и пристроек стало выходить мужское население деревни с вилами, граблями и прочим инструментом. Они были слишком бедны, чтобы посвятить целый день конской ярмарке и сундуку торговца, и хотели поработать до того, как в деревне начнет что-то происходить. Если, как сказал Хромой Годик, торговец и Эммануель в первый день в самом деле только ели и пили, рано они вряд ли встанут.

Нищие одежды мужчин, их сутулые спины, изможденные лица — все говорило о том, что они привыкли надрываться на тяжелой работе с утра до ночи. Нельзя сказать, что они выглядели спокойными, суматоха, которую поднял торговец, ворвавшись в деревню, его страшный рассказ встревожили их. Силас понял это, видя, как они осматривали свой инструмент, задумчиво взвешивали его на руке, пробовали большим пальцем острие мотыги и, одобрительно кивнув, без лишних слов отправлялись по своим делам.