Глава семнадцатая

К вечеру клев прекратился, как отрезало. Вытащив из парной воды крючок с нетронутым червем, Чалый посмотрел на отца:

— Батор, нищак. Масть не канает, рыбенции все заныкались, может, и нам пера на хату? — а сам при этом кивнул в сторону берега, где виднелся сложенный из еловых лап шалашик.

— Ветрено будет завтра. — Согласно кивнув головой, Иван Кузьмич не отрывал слезившихся глаз от лучей закатного солнца, садившегося в багровые облака. — Опять, Тихон, по фене ботаешь, музыкант хренов. Неужели не надоело?

— Не плети восьмерины, батя. — Чалый опустил на сонную поверхность озера весла и, скрипя уключинами, принялся грести к берегу. — За червонец чалки так насобачишься, что сразу обшаркаться не светит. Если что, не бери в голову.

Молча Иван Кузьмич перевел взгляд на сына, во всю голую грудь которого был наколот воровской крест с голой, распятой на нем бабой и, далеко сплюнув в воду, вздохнул: «Вот уж точно, горбатого могила исправит».

Между тем под днищем зашуршало, лодка мягко уткнулась носом в мокрый песок. Шлепая босыми ногами по мелководью, Чалый выволок ее на берег подальше — чтобы волной не унесло.

Вечер был теплый. Отбиваясь от вьющейся столбом мошкары, рыбаки первым делом запалили костер, а когда огонь разгорелся, подложили в него лапника — для дымовухи. Потом занялись приготовлением ухи.

Пока Чалый возился с картошкой и луком, родитель его на первый заход отобрал рыбешек помельче, определил их в марлю и, опустив мешочек в котелок с холодной водой, начал дожидаться появления пены. Главное, вовремя ее снять, здесь всей ухи основа. Вытащив из варева мелюзгу, Иван Кузьмич закинул плотвичек посолиднее, добавил перца и лаврового листа, однако с овощами пока не торопился. От котелка уже вкусно пахло, рыбаки глотали слюну, и процесс вскоре перешел в свою заключительную стадию. В бульон были положены подлещики, щедро накрошен четвертинками картофель, само же варево круто посолено. Зачерпнув уху деревянной ложкой, Иван Кузьмич обернулся к сыну:

— Посмотри, не утонула она там?

Среди прибрежных камышей еще с утра томилась емкость с прозрачной как слеза влагой. Подкинув бутылку в воздух, Чалый ловко поймал ее за своей спиной:

— Жива, родимая.

Вытащили хлеб, нарезали сало, и, плеснув под жабры, принялись хлебать уху — настоящую тройную, деревянными ложками, до отвалу. Тем временем, ненадолго высветив на глади озера багровую дорожку, солнце исчезло за горизонтом. Совершенно незаметно опустилась августовская ночь. Где-то неподалеку заухал филин, в камышах громко отозвались лягушки. Придвинувшись поближе к ослабевшему костру, Чалый уставился на огненные сполохи:

— Все-таки зник — это мазево.

Разговора не поддержав, Иван Кузьмич снял чайник с углей и, плесканув в кружку, протянул сыну:

— Меня послушай. Говорю только раз.

Не торопясь, он вытащил серебряный портсигар с гравировкой: «И. К. Савельеву на память от руководства ОГПУ», раздул уголек и, окутавшись дымом «Казбека», придвинулся к Чалому:

— Годов мне вдвое поболе, чем тебе, отец я твой, а кроме того, — на секунду он замолчал и глубоко затянулся, — крови на мне как воды в озере этом, так что имею право.

Где-то в камышах плеснула щука, ночной ветерок прошелестел в верхушках сосен. Иван Кузьмич выщелкнул недокуренную папиросу в костер:

— Вот ты вор, всю жизнь живешь по законам своим и уверен, что с государством, то есть коммунистами, ничего общего не имеешь — не воевал, не работал, в партии не состоял. Однако все не так просто. — Он глянул на неподвижно сидевшего Чалого, налил в кружку чаю и глотнул. — Преступность была пущена на самотек только до конца двадцатых, пока государство слабо было. Уже к началу тридцатых годов уголовники были не способны конкурировать с мощной машиной подавления, и тот, кто не смог приспособиться, был раздавлен. Вооруженные банды жиганов, уркаганов и бывших никоим образом советскую власть не устраивали и в результате спровоцированной ОГПУ войны образовали в конце концов группировку воров в законе, весьма для коммунистов полезную. В стране шли массовые репрессии, и для оказания давления на политзеков использовались блатари, которые на зонах имели привилегии и о своем высоком предназначении даже не подозревали.

— Что-то, батор, не врубился я. — Чалый привстал и заглянул Ивану Кузьмичу в самые зрачки. — Выходит, помидоры держали нас за фраеров и пахановали за наш счет?

— Конечно, сынок, — отставной чекист неожиданно рассмеялся так зло, что вор даже поежился, — но они имеют на это право. Самая тяжеловесная масть — это коммунисты. Ты не представляешь себе, какая сила теперь у них в руках и сколько людей они для этого замокрили — миллионы. А разговор я затеял этот вот к чему. — Иван Кузьмич снова щелкнул портсигаром и потянулся за угольком. — В Союзе задули новые ветры, началась реабилитация. Эта жопа с ушами, которую Иосиф, говорят, в политбюро заставлял выкаблучивать гопака, решила править не только кнутом, но и пряником — разрушает ГУЛАГ и выпускает политзеков на свободу. А это означает, что погонять ему уже будет некого, и воры в законе ему станут не нужны. Поверь мне, сын, — голос его внезапно дрогнул, — уж я-то на этом собаку съел, и пары лет не пройдет, как все вы сгниете в спецах или порвете друг другу глотки. И так вон что у вас творится — суки, челюскинцы, автоматчики, режете на ремни друг друга.

— Да, батор, нарисовал ты ригу. — Чалый даже сгорбился как-то. — Я ведь идейный вор, не поляк какой-нибудь, опять-таки казна на мне, общак.

— Я, Тихон, тебе советов не даю, — папироса красным светлячком полетела в воду, и Иван Кузьмич поднялся, — сам думай. Не забудь только, что Настя ждала тебя все это время, а Ксюхе уже пятнадцать — забегала тут на днях, совсем невеста.

Сказал и, накрывшись ватником, вскоре захрапел в шалаше. Чалому же не спалось: лежа у потухшего костра, он долго щурился на яркие ночные звезды, совсем такие же, как те, что были наколоты у него на ключицах.

— Прошу, господа, внимания. По старинной финской легенде, многие пытались построить на невских берегах город, но духи земли противились, и строения уходили в болото. Только богатырю Петру Первому удалось воздвигнуть на топких ижорских землях северную столицу, и в честь этого по его личному повелению на триумфальных воротах Петропавловской крепости был вырезан барельеф. Он изображает низвержение вознесшегося в небо с помощью нечистой силы волхва-язычника Савла…

(На экскурсии)

Низкие грозовые тучи почти касались верхов еловника, скудно произраставшего по краю Васильевских болот. С моря наползал промозглой стеной туман, а мокрый, пронизывающий ветер рвал гнилую солому с крыш и, задувая в зипуны, пробирал душу русскую до самого нутра.

Вон сколько народу ото всех концов земли российской пригнал в Ижорию его величество князь-кесарь Ромодановский — подкопщиков, плотников, дроворубов, почитай, тыщ пятьдесят зараз. Не по доброй воле, а по царскому повеленью принесла их на самый край земли нелегкая — у черта на рогах строить престольный град Питербурх. Одних, чтобы не подались в бега, ковали в железо, иных насмерть засекали у верстовых столбов усатые, как коты, драгуны в лягушачьих кафтанах, и всюду — голод, язва и стон людской. А ежели кто от сердца, да по скудоумию, или, может, просто по пьяному делу говаривал противное, то с криком «слово и дело» волокли его в Тайную канцелярию. Слава тебе Господи, если просто рубили голову.

Не всем везло так-то — все больше подымали на дыбу, палили спереди березовыми вениками, а то могли запросто и на кол железный посадить, Никола Угодник, спаси-сохрани. Сновали повсюду фискалы с доносчиками, громыхали по разбитым дорогам полные колодников телеги. А может, и взаправду возвестил раскольный отец Варлаам, что царь Петр суть антихрист и жидовен из колена данова?

Ох, лихое место это, земля Ингерманландская! Испокон веков здесь окромя карелов-душегубцев и не прижился никто, вон сколько озорует их по окрестным чащобам, а нашему-то чертушке державному засвербило не куда-нибудь, а прямо сюда — к бесу в лапы. Видать, в самом деле опоили его чем-то проклятые немцы в дьявольской слободе своей.