Два лизуна — рвань дохлая — пытались прокатить на лыжах прикинутую в ситцевое платье кадру, судя по вывеске, не какую-то там барабанную палочку, даже не простячку, а шедевральную чувиху, однако та, громко крича, вертухалась, и процесс несколько затянулся. Фаловать кого-то силой Чалому всегда было поперек горла, и он быстро потянулся за плашкой. В это время один из лохматушников, грязно выругавшись, резким тэрсом бросил свою жертву на землю.

— А ну-ка, фу, парашник, — вор наградил его сильным пенделем и тут же поддал леща другому гуливану, — или хочешь мальчиком пасовать?

— Лидер, — охотники за лохматым сейфом обиделись и начали поднимать хвосты, — мы тебя сейчас самого паровозом отхарим, расконопатим тебе очко, гребень позорный.

Только сказали они это напрасно.

Плашка по-другому еще называется битой и представляет собой массивную металлическую пластинку, прикрепляемую к ладони. С ее помощью легко вышибаются зубы, ломаются челюсти, дробятся ключицы. И, быстро закатав ближайшему из шелупони таро — удар в лобешник правой, карманник жекой, зажатой в левой руке, другому лохматушнику мгновенно расписал рекламу.

И сразу же все кончилось. Как подкошенные, рухнут на землю два тела: одно — в глубоком рауше, с трещиной в черепной кости, другое — скованное сильной болью и непроглядной темнотой в порезанных глазах. Потеряв к грубиянам всякий интерес, Чалый аккуратно вытер малячку пера от крови, загасил его вместе с битой подальше и протянул руку потихоньку поднимавшейся на ноги девице:

— Давай, шевели грудями, линять надо.

— Ты ведь не убил их, правда? — Под глазом у нее набухал впечатляющий бланш, плозия была вся в грязи и ушатана, а эта чудачка еще переживала за шерстяников, едва не вскрывших ее лохматый сейф, — уж не вольтанулась ли она?

— Тебя как зовут-то? — Не выпуская маленькую ладошку из своей руки, Чалый потащил деваху из подвала наружу. Выбравшись на воздух, заметил, что она ничего из себя — стройная, грудастенькая, лет семнадцати.

— Настей зовут, — она тряхнула стриженными а-ля Грета Гарбо волосами, и стало видно, что глаза у нее были озорные, а зубы ровные, — фамилия моя Парфенова. Тружусь подавальщицей на механической макаронной фабрике имени товарища Воровского. В шестом цеху. А все-таки здорово ты им врезал, как в кино, ты боксер, наверное?

— Чалый я. — Вор неожиданно сделался мрачным и потянул свою новую знакомую в направлении Старо-Невского. — А что же ты, Настя Парфенова, шастаешь где ни попадя или целку не жалко, а может, сломали уже?

— Слушай, ты вещи говоришь такие неприличные. — Маленькая ладошка в руке щипача напряглась, а сама подавальщица покраснела. — У подруги я была, а как стала спускаться по лестнице, так эти двое, — она судорожно сглотнула, — и потащили меня в подвал забирать девочесть. Слушай, а мы куда идем-то?

— Да пришли уже, — потянув из кармана ключи, Чалый толкнул дверь подъезда, — хото здесь у меня на втором этаже. — И, взглянув на попутчицу, усмехнулся: — Не дрожи как шира. Вывеску тебе умыть надо, с бязью что-то придумать. — Он потянул порванное у ворота платьишко: — Ну куда ты с такой-то рекламой?

Не отвечая, Настя медленно поднялась за ним по лестнице, лязгнули ригеля двойных дубовых дверей, и, очутившись в просторной прихожей, гостья сдавленно охнула:

— Батюшки. Хорошо хоть завтра мне в вечер.

Она стояла перед огромным, не иначе как реквизированным у проклятых буржуев, овальным зеркалом и, приоткрыв хорошенький рот, смотрела на отражавшуюся в нем стройную деваху в порванном на груди платье, с лиловым факелом под глазом и грязными, расцарапанными в кровь коленками.

— Ничего страшного, фуксом прошла. — Чалый хлопнул дверью ванной, кинул подавальщице полотенце: — Шевелись, цаца, — и двинулся по коридору в самую дальнюю комнату, в которую со дня смерти матери никто не заходил.

Нащупав выключатель, он зажег свет. Скрипнув дверцей старинного платяного шкафа, высмотрел бязь попонтовей — зеленую, с серебряными прибамбасами: «Извиняй, мамахен». В ванной между тем уже весело бежала вода, слышалось женское мурлыканье: «Все выше и выше и выше…»- Осторожно потянув дверь за ручку, Чалый врубился, что эта чудачка даже не соизволила запереться. В образовавшуюся щелку были видны то розовый девичий сосок, то кусочек упругой ягодицы. Внезапно почувствовав, что шкарята сделались ему тесны, Чалый постучался:

— Я не смотрю, — и сходу ломанулся внутрь.

Сразу же раздался пронзительный визг. Подавальщица Парфенова присела, прикрываясь, а щипач повесил материнское платье на крючок:

— Вот, вместо шобонов твоих — в натуре шида, — и, мельком взглянув на округлые Настины плечи, наморщил нос: — Не ори ты, как потерпевшая, я это добро каждый день мацаю.

Наконец журчание струй затихло, дверь ванной хлопнула, и воевавший с примусом Чалый закричал из гостиной:

— Настя, сюда хиляй, — а через секунду в изумлении замер.

Хоть и с бланшем, в строгом шелковом платье с серебряным шитьем, подавальщица Парфенова была неотразима. Она, в свою очередь, тоже застыла неподвижно, с широко открытыми глазами — такое она видела только в музее. На стенах чекистской обители висели разнообразные картины в массивных золоченых рамах, в углу махали маятником напольные часы работы аглицкой, а на подставах из черного дерева стояли тяжеленные бронзовые вазы. Заметив, что на обстановку обращают внимания больше, чем на него самого, Чалый обиделся:

— Хорош по сторонам зырить, хавать давай.

— Как хорошо здесь у тебя. — Настины щеки разрумянились, а щипач тем временем замутил композитора, открыл второй фронт и, щедро сыпанув жамаги на тарелку, принялся открывать бутылку трофейного портвейна:

— Смотри какой антрамент, не марганцовка какая-нибудь.

Скоро выяснилось, что новая знакомая Чалого была девушкой простой и неизбалованной. Родители ее, оказывается, жили в деревне, а сама она — в осточертевшей хуже горькой редьки фабричной общаге. Больше всего на свете хотелось ей походить на Любовь Орлову — быть такой же красивой и знаменитой.

Выпили вина, затем ополовинили бутылку не какой-нибудь там, а французской карболки и как-то незаметно перешли к поцелуям. Долго катались по дивану, кусая друг друга за губы, нежно встречались языками, однако по-настоящему Настя не давалась — ускользала проворной змейкой. Наконец Чалому это надоело. Слегка стиснув пальцы на нежном девичьем горле, он немного подождал и забросил подол партнерше на голову. Задыхаясь, Настя бессильно вытянулась, а щипач, времени не теряя, быстро сдернул с ее бедер немудреное бельишко. Раздвинув коленями ослабевшие ноги девушки, он мощно вкатил мотоцикл в ее распростертое тело.

Ответом был долгий, мучительный крик — не просто, видно, расставаться с целкой на шпорах, а вскоре и сам Чалый, когда захорошело ему, громко застонал. Что ни говори, но отловить аргон на шедевральной кадре гораздо приятнее, чем с биксой какой-нибудь.

Громко всплакнула Настюха, потом допили коньячок, а ночью, когда щипач, освободившись от объятий подавальщицы, направился в сортир, под ноги ему попалось что-то на ощупь шелковистое. Это было замаранное кровью, измятое материнское платье.

Глава шестнадцатая

Гинеколог Мендель Додикович Зисман был лыс, кривоног и брюхат, а Катю Бондаренко знал давно, еще по первому ее аборту. Хотя в жизни ему повезло не очень — друзья уехали, супруга оказалась стервой, а ударная вахта у главной женской прелести на корню загубила потенцию, — эскулап был дядькой общительным и смотрел в будущее с надеждой на лучшее. Потому как знал твердо, что хуже уже быть не могло, некуда было.

Когда за окнами вякнула сигнализация «пятерки», гинеколог посмотрел на часы, хмыкнул одобрительно и заявившейся в кабинет Кате весело подмигнул:

— Ну-с, барышня, с чем пожаловали?

— Все с тем же самым, доктор. — Она непроизвольно дотронулась ладошкой до лобка и, криво улыбнувшись, принялась расстегивать пиджачок. — Похоже, Мендель Додикович, залетела я доблестно.