Такого беспредела Чалый не стерпел. Пнув одного из гегемонов в гузно, он с улыбкой попросил:

— Отлезь, дешевка, а то матку выверну.

Фраера опешили, однако интонации не вняли, и один из них попытался наотмашь ударить Чалого в нюх. Тот успел уклониться, но чтобы фраер ушастый прыгал на блатного — это западло. Мгновенно ширмач выхватил жеку, небольшую, острую как бритва финку, и, вонзив ее между ключиц непонятливого труженика, развернул в ране. Секунду спустя он расписал и второго — разрезав полукругом тезево, вывернул требуху наружу — и, схватив оцепеневшую Буксу за руку, что было сил рванул когти.

Стремглав они пробежали проходным двором, пролезли через дыру в заборе и, нырнув в подвал огромного, разрушенного дома, затаились — попробуй-ка теперь их найди.

Глава пятнадцатая

Сколько Чалый себя помнил, отец всегда был у него в авторитете. Еще много лет назад, когда мамахен была жива и они отдыхали всем семейством в Ялте, маленький Тиша с изумлением увидел, что неказистый его родитель без труда смог уделать двухметрового красавца военмора жестоко, кроваво и безо всякой пощады. Позже, как-то глядя на возвратившегося со службы отца, уставшего, в сиреневой коверкотовой гимнастерке с ромбами в петлицах, молодой Савельев внезапно врубился, что тот натурально в законе, только окраса не воровского, а потяжелее мокрушного.

Сам Иван Кузьмич в дела сына обычно не лез, однако в случае нужды какой отмазывал его по мере сил и, накидав затрещин, поучал, что наказуемо не воровство, а неумение. Словом, батор у Чалого был что надо, и проблемы поколений между ними не наблюдалось.

А между тем июль сорок пятого стоял жаркий: в душном воздухе кружился тополиный пух, мокрые от пота лифчики горячими компрессами покоились на женских прелестях. Лежа на диване в отцовской квартире, Чалый скучал отчаянно. Батор куда-то отчалил на неделю по своим чекистским делам, работать в таком мареве было западло, а Букса, сука, заарканила, говорят, какого-то сталинского сокола и выпрыгнула, дешевка позорная, чтоб ей ежа родить против шерсти.

От выкуренной натощак «беломорины» во рту воняло паленым, между лопатками стекал пот. Сделав над собой героическое усилие, Чалый принялся собираться. Заправил белую лелеку с короткими рукавами в широченные шкарята, погреба в которых свисали аж до колен, надел трофейные, на микропоровом ходу, коны-моны и, насыпав в загашник каню, гуляющей походкой выбрался через двор на Старо-Невский.

Канали по раскаленному тротуару счастливые фраера с улыбавшимися бевами, изредка, ревя двиглом, проносилась арба. Смерив презрительным взглядом притулившегося на углу цветняка, Чалый двинул по направлению к бану.

Несмотря на полуденный зной, жизнь вокзальная била ключом. Шатался по бровчину вгретый алик — видимо, в ожидании, когда его помоют; громко воблила, пуская слезу, ворона — хорошо прикинутый грудастый бабец. Заметив в толпе рыжий калган шпана банового Витьки Подсолнуха, Чалый въехал сразу, что это тот постарался. С понтом тряся урабленными телесами, алюсничали богомолы, распаренные вокзальные биксы, невзирая на дневное время, уже кучковались неподалеку от парапета, а местный скворец, внимания на них не обращая, пускал обильные слюни у будки с газированной водой.

И всюду, куда ни плюнь, вошкались сапоги — скалившиеся от радости домовики, жуланы с показухой во всю грудь. Положив глаз на вальяжного полкана, хилявшего под ручку с изенбровой биксой, Чалый в шесть секунд насунул галье у того из чердака. Поплевав, по обычаю, на почин, он засунул бабки поглубже в погреб и принялся неторопливо грабчить — ощупывать карманы высокого дохлого фраера, прикинутого, несмотря на жару, в парусиновый мантель.

Наконец, когда рубаха на спине у Чалого промокла насквозь, а в погребах стала ощущаться приятная тяжесть, он почувствовал, как глист подал свисток, и принялся выбираться из скопища потных человеческих тел. Прыгнув под укоризненным взглядом морковки в отходившую с остановки американку, щипач сподобился насунуть по пути воробышка и спрыгнул под тенистые деревья Лиговки, помнившей еще, наверное, фарт опального чекиста Пантелеева.

Однако славное бандитское прошлое колыбели трех революций Чалому было до фени. Осторожно перебравшись через трамвайные рельсы, он толкнул крашенную еще в довоенные времена дверь рюмочной «Филадельфия». Может быть, благодаря местной буфетчице, бывшей барухе Зинке, у которой для постоянных клиентов всегда имелась пара-другая бубликов, заведение и носило прозвище «Щель под юбкой», а вообще-то, было оно обыкновенной нешухерной малиной, каких в те времена на Лиговке расплодилось во множестве.

Чалого здесь знали хорошо. Миновав обшарпанную рыгаловку, где шелупонь закусывала малинку подводной лодкой, он очутился в просторном кабинете и был сразу же обслужен по высшему разряду.

Сама красавица Зинка — перманентно-завитая, на каждую буферину можно смело по бутылке водки поставить — приволокла белую головку, а к ней тарелку с копченым балагасом и селедочницу, щедро наполненную грязью, поверх которой был положен здоровенный шмат вологи. Привычно открыв банку нежнейшего американского паштета, кормораздатчица нарезала чушкин бушлат жеребейками, а белинского — крупными кусками и, улыбнувшись ласково, отчалила за жареной матроной.

Хавал Чалый не спеша, с водкой, не забывая про жару, был осмотрителен и все время внимательно прислушивался к доносившимся из-за шторы звукам — там, в соседней комнате, с увлечением катали. Хоть и помнил он хорошо стрекот Клюва о том, что настоящий вор обязан идеально биться, но ахтари его не возбуждали совершенно. Жухнув едва ли четверть канновки, щипач дородно замаксал по приговору:

— Зинуля, цвети и пахни.

На улице между тем стало еще жарче. Мокрый как мышь бежал на остановку люмпик в рамах, два лягавых востера, обливаясь потом, волокли начитанную в стельку, толстую — наверняка с глистом — трещину. Выбравшись из люды на тенистую боковую улицу, Чалый принялся забирать вперед влево по направлению к проспекту Двадцать Пятого Октября.

На бывшем Невском шатались толпы народу. Решив было поначалу надыбать себе работенку, щипач вдруг передумал, цвиркнул тягуче и, ломанувшись с ходу в кассу «Титана», поступил, наверное, правильно всех не обнесешь все равно.

В фойе кинотеатра царила приятная прохлада, газировка с грушевым сиропом была ледяной. Слизывая кремовую розу со стаканчика с пломбиром, карманник дождался звонка и занял свою плацкарту.

Культ впечатлял — давали трофейную «Серенаду солнечной долины». Лабал с экрана настоящий джаз, зрительские сердца бились в ритме запрещенного в советской музыке размера четыре четверти, и, слушая прекрасные мелодии Глена Миллера, Чалый внезапно почувствовал раздражение: а мы-то все живем как в парашу обмакнутые, просто фаршмак какой-то.

Запалив чиркалку, он закурил воровскую перохонку ББК, сделал смазь попытавшемуся было возбухнуть фраеру — клюв прикрой, дятел, — и до конца сеанса переживал о забубенной жизни своей. Наконец вспыхнул свет. Несколько утешившись от содержимого лопатника, принятого у голомозого гражданина в липии, Чалый очутился на воздухе.

Заметно посвежело, поднялся ветерок. Глядя с грустью, как встречные двустволки хватают при его порывах подолы своей бязи, карманник вспомнил упругие коленки Буксы — кто теперь берет ее на конус? Впав в распятье, медленно хилял Чалый по главной ленте, однако уже совсем недалеко от Старо-Невского его задумчивость пропала, зато энергично дала о себе знать выпитая в кинотеатре газировка. Чувствуя, что до дому не донести, и действуя по принципу, что пусть страдает совесть, а не мочевой пузырь, щипач нырнул в мрачный двор-колодец и зарулил в первый попавшийся подъезд.

Там царила полутьма, сильно пахло кошками. Как только журчание струи затихло, Чалый усек громкие женские крики, раздавшиеся из дровяного подвала. Он осторожно потянул перекосившуюся дверь, на цыпочках неслышно вошел внутрь и, собственно, ничего особенного не обнаружил.