Словом, пришлось Савельеву волочь искусительницу к себе в номер, и, чтобы не дай Бог в порыве страсти не смогла она нарушить его профессорскую внешность, общался ликвидатор с ней сурово, по-спартански — со спины.

«Ну и дура». Наконец-то пронзительные выкрики, перемежаемые страстными стонами, а также уверениями в истинно глубоких чувствах, смолкли, и Юрию Павловичу от своей новой знакомой удалось отвязаться. Глянув вслед таксомотору, увозившему ее в промозглую мглу осенней ночи, он почувствовал несказанное облегчение. Не дожидаясь лифта, Савельев весело взбежал по ступенькам к себе на этаж — до чего же утомительна эта глупая женская суета.

После гостьи в комнате стоял густой, горьковато-приторный запах «Пуазона». Открыв форточку пошире, чтобы все до последней детали остались в прошлом, Юрий Павлович содрал камуфляж с черепа и пошел под душ. Монотонно, словно дождь за окнами, забарабанили по плечам горячие водяные струи, события дня сразу же начали отодвигаться куда-то далеко-далеко. Чувствуя, что засыпает, Савельев пошлепал босыми ногами к кровати. «Почему все казенное белье пахнет одинаково — болотиной?» — привыкнув спать без подушки, он швырнул ее на кресло, расслабился, вытянулся во всю длину на своем жалобно заскрипевшем ложе, однако, открыв глаза от некстати набежавшего воспоминания, вдруг понял, что сон пропал напрочь. В темноте осенней ночи, усиленной плотными шторами на гостиничном окне, было видно, что маленький камешек на материнском перстне светился ясно различимым гнойно-красным цветом, подобно глазу какого-то неведомого хищного зверя.

Глава одиннадцатая

Не поленившись, Савельев поднялся с кровати, включил свет и принялся рассматривать материнский подарок вблизи. Кольцо как кольцо, ничего особенного, сделано, как видно, из железа, и, хмыкнув: «Вот, не было печали», он потянулся за своей профессорской тростью.

Повернув ее массивную костяную рукоять от себя на пол-оборота, Юрий Павлович вытянул из деревянных ножен отлично сбалансированный клинок, легкая погибь которого позволяла не только колоть, но и наносить секущие удары, а сталь и заточка были таковы, что легко, как кусок сахара, оружие перерубало без вреда для себя положенный плашмя гвоздь-двухсотку.

«Ладно, посмотрим». — Савельев крепко прижал перстень к отточенному металлу, однако шилоподобное острие оказалось не в силах оставить на поверхности кольца даже малейший след. Все дело закончилось тем, что ликвидатор здорово распорол себе палец, туго замотал его оторванной от простыни полосой и снова улегся в постель. Тяжелый день наконец взял свое, и Юрий Павлович быстро уснул, но назвать это сном можно было едва ли.

Он внезапно ощутил жаркое дыхание хамсина — сухого, горячего, как лучи бога Ра, юго-восточного ветра и, выплюнув хрустевший на зубах песок, вдруг понял, что сделался невидимым. Совсем рядом от него промчались две колесницы. Не обратив на Савельева ни малейшего внимания, возницы натянули поводья неподалеку от алебастрово-белого изваяния Сфинкса.

Судя по богатым украшениям и стати коня, тот, чья кожа носила медно-красный оттенок, был знатным эрпатом, однако, приблизившись, Юрий Павлович заметил на его голове диадему, украшенную Уреем, и понял, что лицезреет фараона. Второй возница, иссиня-черный негр, своим наголо обритым черепом напоминал простого жреца, но на груди его висела золотая цепь наподобие царской, а разговаривал он с владыкой Египта без тени подобострастия, даже не меняя положения головы.

Посмотрев направо, Савельев заметил небольшую рощицу, где в тени пальм фараона ожидали колесницы придворных, а вот привычных очертаний трех Великих Пирамид — Хуфу, Хафры и Менкауры — он не увидел, на их месте был только рыже-коричневый, выжженный песок. Снова подул хамсин, взметая своими горячими крыльями облако бурой пыли, ока сразу же набилась Юрию Павловичу под веки, и, искренне завидуя египтянам, ресницы которых были накрашены сурьмой, задерживающей пыль, он придвинулся к царю Египта совсем близко.

— Так чего же хочешь ты, Гернухор? — Фараон поправил ниспадавшие на грудь края своего клафта, украшенные цветными полосками, и его тяжелый взгляд уперся негру в широкую переносицу. — Или ты забыл, что говорил наш учитель? Маг, употребляющий свое могущество для достижения личных целей, подобен пирамиде, стоящей на вершине. Вспомни, нас было двое достойных, — владыка Египта расправил широкую грудь с выпуклыми мышцами, — и каждый получил от Триждывеликого свое: ты — его перстень, мне же досталась бело-красная корона единой Червой страны. Может, ты уже забыл, какие добродетели мага таит в себе Сфинкс, и тебе надо напомнить их?

— Да ты, я вижу, святейший Мина, ничего толком и не понял. — Негр внезапно рассмеялся, неестественно белыми показались его зубы на чертом овале лица, и сжатая в кулак черная рука стремительно взметнулась по направлению к громаде изваяния. — Добродетели твои нужны слабым. — С ладони Гернухора беззвучно слетела фиолетовая молния и, ударив в лицо Сфинкса, страшным образом преобразила его. — Вот видишь, в мире все решает сила. Я хочу, — негр задумчиво посмотрел на облако пыли, медленно оседавшее к каменным лапам изуродованного исполина, чтобы мой старший сын Инху поставлен был наместником Египта Нижнего, дочь Тбубун стала женою фараона, а мне, давно носящему печать Птаха, пришла теперь пора божественному благоволенью внять и сделаться в его обители Верховным жрецом.

На мгновение что-то набежало на добела раскаленный солнечный диск, и оба собеседника удивленно подняли глаза к небу — известно всем, что в это время года над Египтом облаков не бывает, — однако, ничего не заметив, они взглянули друг другу в зрачки, и фараон негромко произнес:

— Гернухор, ты осквернил наследие Гермеса, и твое зло к тебе вернется.

— Уж не с твоей ли помощью? — Негр вторично рассмеялся и, повернувшись, направился к своей колеснице. — Ведь ты не забыл, что мы всегда были равны, а теперь у меня есть кольцо. Лучше думай о моих словах — через три восхода я все возьму сам.

Глубоко вздохнув, фараон молча устремил свой взгляд ему в затылок, и, повинуясь непонятной силе, Гернухор обернулся:

— Готовься к свадьбе, царь.

В этот миг, взметая тучи пыли, взмахнул своим крылом обжигающий ветер хамсин. Испуганные лошади запрядали ушами, и внезапно, видимо вдобавок ко всему учуяв змею, вороной жеребец, впряженный в колесницу Гернухора, яростно захрипел, встал на дыбы и тяжело опустил переднее копыто на голову хозяина.

Удар был страшной силы — череп негра, подобно переспевшему ореху, раскололся надвое, острые осколки кости глубоко вонзились в податливую желтизну мозга, и, прижав окровавленные ладони к раздробленному затылку, раненый упал ничком на безжизненный рыжий песок. Тем временем змея, как видно, была уже далеко. Похлопав сразу успокоившегося жеребца по шее, фараон ногой, обутой в высокую сандалию из золоченой кожи быка-хака, перевернул скрюченное тело набок.

Все лицо Гернухора было залито кровью, однако внезапно веки его затрепетали, голову судорожно прижало к груди, и едва только толстые губы умирающего скривились в презрительной усмешке:

— Я еще вернусь, — как глаза его широко раскрылись и неподвижно уставились закатившимися белками в ярко-голубое небо.

«Готов, холодный». Стараясь ничего не пропустить, Савельев подобрался к месту действия совсем близко, а фараон, совершенно не замечая его присутствия, вытащил висевший на боку тяжелый меч из кости Тифона — железа — и вскоре надел кольцо убитого на свой указательный палец.

— Хвала тебе, Гермес Триждывеликий, — уголки губ владыки Египта подергивались, — ты сам сделал то, что было на сердце моем. — Поймав полированной поверхностью клинка солнечный луч, он послал его отражение в направлении пальмовой рощи, где располагалась царская свита.

Сейчас же из-за стволов бешено вылетела колесница, и погонявший каурого ассирийского жеребца могучий воин в железной броне, привезенной из дальних северных стран, уже через минуту низко склонился перед фараоном: