— Кто приехал? Говори же толком, черт тебя подери!

— Приехала из Москвы одна ясновельможна пани.

— Ты говоришь, приехала дама из Москвы? Как она выглядит? Еще молодая, брюнетка, красивая, да?

— Молодая, ладна, як персик, брунетка и красива. Да вот ее визитная карточка.

Хмуров вырвал карточку из рук и прочитал следующие три имени:

Зинаида Николаевна Маркова.

XXV

В ЯЛТЕ

В действительности же, пока Хмуров так или иначе путался и распутывался в Варшаве, вот что происходило в Ялте.

Илья Максимович писал правду, сообщая о том, что здоровье Григория Павловича Страстина как будто бы улучшилось со времени прибытия на благодатный юг.

Дело, однако, заключалось в том, что явление это было временным и объяснялось разве только значительным подъемом духа, выражавшимся во внешних формах и далеко не стоящим в зависимости от облегчения состояния его неизлечимого недуга. Напротив, вскоре даже сказалось, до какой степени эта усиленная деятельность ободренного духа возросла в ущерб общего организма, давно уже окончательно подорванного и расшатанного. Достаточно было более продолжительной прогулки однажды вечером по морскому берегу, чтобы всю ночь после этого прокашлять и выглядеть на другой день совсем погибшим человеком.

Тогда Илья Максимович понял всю безосновательность своих опасений, а с другой стороны, твердо решил как бы в наказание себе за эти сомнения и некоторый свой ропот удвоить свои попечения о несчастном.

Он счел даже возможным пригласить врача и с этою целью обратился сперва за советом к домохозяевам, к Любарским.

— Рекомендация в подобных случаях, — отвечал ему сам Любарский, — дело более нежели щекотливое. Я скажу даже: опасное.

— Но почему же?

— Когда идет вопрос если даже и не о спасении, то хоть о продлении жизни человека, тогда трудно неспециалисту по медицине указывать на того или другого исцелителя, — пояснил свою мысль Любарский.

— Конечно, конечно, — поспешил согласиться Пузырев. — Но ведь и мы не требуем от врача невозможного или чудес. Все, о чем я вас прошу, это указание мне доктора, еще сохранившего в сердце своем теплое отношение к своему великому делу… — Как бы запнувшись на слове, он прибавил с улыбкою, извиняющею или смягчающею, по крайней мере, резкость своего выражения: — Я бы хотел или предпочел иметь дело не с зазнавшейся знаменитостью, а с простым, непретенциозным врачом, относящимся к делу прежде всего человечно.

— В таком случае, — ответил Любарский, тоже улыбаясь, но с выражением безграничной доброты, — я могу вам указать на Ивана Павловича Смыслова. Он врач еще молодой, еще увлекающийся даже, и человек, уж во всяком случае, безусловно честный. Съездите к нему, я дам вам его адрес и думаю, что дела он уж никак не испортит, а в данном случае, насколько я вижу, все ваши опасения главным образом к этому и сводятся.

Поговорили еще несколько минут о приезжих медицинских знаменитостях, об их претензиях, о баснословных требованиях чудовищных гонораров и расстались при довольно искренних рукопожатиях.

Пузырев сразу понял, с кем имел дело и как с этими простыми, честными людьми надо было говорить. И действительно, они, считавшие его за озабоченного друга, честно и с редким даже терпением исполняющего роль брата милосердия при больном, не могли не питать к нему или, по крайней мере, к его подвигу уважения.

Такое же впечатление сумел он произвести и на молодого врача. Он счастливо застал Ивана Павловича Смыслова дома и тотчас же приступил к делу.

— Я к вам, доктор, от Любарских, — сказал он, входя.

— От Любарских? — переспросил как бы вспугнутый Иван Павлович. — Что случилось? Кто из них заболел?

— Успокойтесь, доктор, ни тот, ни другой, — поспешил с ответом Пузырев. — Я приехал за вами по их рекомендации.

— Да, понимаю. Чем могу быть полезным?

— Я попрошу вас со мною вместе навестить моего больного друга.

— Извольте, поедемте.

— Но раньше попрошу вас выслушать меня. Вам, как врачу, необходимо кое-что знать о больном; мне в качестве его друга следует обо всем этом вас предупредить потому уж, что сам он вам ничего не скажет.

— Я слушаю, — ответил просто доктор и только придвинулся несколько к своему посетителю.

— Меня зовут, — начал Пузырев свое повествование, — Григорий Павлович Страстны. Я давно дружен с неким Пузыревым, Ильей Максимовичем Пузыревым, человеком, пережившим после воспаления в легких глубокое сердечное горе, способствовавшее быстрому развитию той ужасной болезни, которую в общежитии неспециалистов привыкли называть скоротечною чахоткою.

— Он, конечно, лечился? — спросил врач.

— Представьте себе, что нет! — воскликнул почти с негодованием Пузырев. — Напротив, он как бы рад был своей болезни, и это-то именно объясняется глубоким сердечным горем, о котором я сейчас только упоминал.

— Все может быть, — заметил вдумчиво Иван Павлович Смыслов. — И вы говорите, — добавил он, — что ваш знакомый Пузырев довел свою болезнь до крайних пределов?

— Да, доктор, до того состояния, когда уже поздно задумываться над способами спасения и остается только искать средств облегчения неизбежных страданий.

— Что же делать? Поедемте.

Он быстро собрался и дорогою все еще расспрашивал своего спутника. Пузырев продолжал в том же тоне, и когда они входили к больному, то доктор Смыслов был твердо убежден в том, что ни о чем расспрашивать пациента не следует, чтобы не раздражать его, и совершенно достаточно определить себе, в каком отношении можно смягчить его неизбежные страдания.

Поверхностному осмотру, продолжавшемуся, впрочем, недолго, Страстин подчинился безропотно. Доктор, не утруждая его никакими расспросами и вполне полагаясь на показания его приятеля, тем более что таковые согласовались с действительно безнадежным положением больного, нашел возможность сказать ему на прощанье несколько слов утешения, но в другой комнате, составляя рецепты, прямо и откровенно заявил:

— Дело и впрямь совсем плохо. Тут вопрос весь сводится к нескольким дням: с неделю дольше проживет он или днями тремя-четырьмя раньше скончается, определить в точности не берусь. Одно приходится констатировать, и мой долг вас предупредить об этом, что положение совсем безнадежно. Примите все меры, если почему-либо ему нужно сделать предсмертные распоряжения; вот все, что я могу вам сказать.

Самые рецепты прописанных лекарств заключались в успокоительных средствах, и доктор вскоре уехал.

Тогда Пузырев вернулся к больному. Он присел к его кровати и спросил сперва:

— Не надо ли вам чего?

— Ничего, благодарю.

— Не встревожил ли вас доктор своим осмотром и выслушиваньем?

— Нет. Он старался не мучить меня и не томить, как делают это все.

Страстин говорил медленно, с трудом и тяжело переводя дух. Но все-таки он немного погодя спросил:

— А что он вам сказал?

— По поводу вашей болезни?

— Ну, да.

— Он меня значительно успокоил, — поспешно ответил Пузырев.

— Перестаньте. К чему хотите вы меня обмануть? Напрасно и вы, и он ищете утешений. Моя болезнь неизлечима, и разве только я дотяну еще до будущей весны…

Невольно вздохнул Пузырев перед этим самообманом и сказал вслух:

— Верьте науке; вот и сейчас доктор прописал вам две вещи, благотворное влияние которых ваш организм сейчас же оценит.

— А что это?

— Одно средство укрепит ваши несколько расшатанные нервы, а другое даст вам добрый, крепкий сон.

— Соснуть хотелось бы, да. Мне очень тяжело и все холодно. Прикройте меня чем-нибудь теплым, да нельзя ли протопить?

— Сейчас, сейчас, дорогой вы мой. Вот вам большой плед, от которого тепло вам станет, как в печке; а затем мы растопим камин, и самое тление угля вас развеселит.

Он делал все охотно сам, продолжая, как и вначале, опасаться впускать сюда часто прислугу, хотя Дуняша, горничная, приставленная во флигель Любарскими, довольно исправно следовала инструкции своих нанимателей и ни разу еще не позволила себе обратиться за чем бы то ни было непосредственно к больному.