Его так и продолжали все считать за Пузырева, а Илью Максимовича за Страстина, что было необходимо для осуществления планов относительно получения страховой суммы из общества "Урбэн".

Когда лекарство было принесено из аптеки, Пузырев сам дал больному дозу, предписанную врачом, и потом снова присел к изголовью его постели.

Усталость, а может быть, и наркоз взяли свое: Страстин заснул, и Илье Максимовичу удалось выйти подышать у себя в садике свежею вечернею прохладою. Уже наступил вечер.

Погода снова оправилась…

Месяц, только что народившийся, сверкал по темно-сапфировому небосклону ярким золотистым серпом. Мириады звезд сияли вдали. Млечный Путь словно дымкою протянулся с горизонта на горизонт. Море равномерно катило свои волны под плеск их о береговые скалы…

Но ничто в природе не тронуло и не поразило Пузырева: все мысли его, все стремления, все надежды были направлены только к тому вожделенному для него моменту, когда из страхового общества получатся деньги, стоящие для него выше всего на свете.

Да тогда и небо, и звезды, и море, и горы могут быть приняты за отраду в пейзаже, а теперь не до них ему, озабоченному, как бы не пропустить ни единой мелочи в окружающей обстановке, могущей впоследствии подорвать весь его гениальный план.

И вдруг он услышал голоса с той стороны, куда выходила терраса домовладельцев.

Он воспользовался тем, что из густых кустов не могли его разглядеть, тем более что он был одет весь в темное платье, — подкрался поближе и прислушался.

Говорили муж и жена.

— Такая дружба, — слышался мужской голос, — редкость в наши дни, но самое существование ее только говорит в пользу современного человечества.

— Конечно.

— Пусть скептики — говорят что угодно, а вот им лучшее доказательство, что люди нашей эпохи только завертелись и запутались в разных, теориях практичности и эгоизма, — а в сущности так же склонны к любви и к беспредельной дружбе, как прежде…

— Ты говоришь — к любви? — переспросил женский голос, звучавший приятным контральтовым тембром.

— Ну да, а что?

— Я не совсем понимаю, при чем в данном случае любовь?

— Как при чем, друг мой, если тебе говорят, что этот бедный жилец наш, Илья Максимович Пузырев, умирает от нее. Чего ж тебе еще нужно?

— Да так. Я тебя раньше не поняла. Но неужели этот бедный человек так уж осужден на смерть? — спросила она еще.

— По словам Смыслова, да, — ответил Любарский своей жене. — Он, по крайней мере, признал его безнадежным.

Наступило молчание.

Немного погодя женский голос снова заговорил, и Пузырев внимательнее прислушался.

— В данном случае трудно решить, — сказала Любарская, — кого из них более жалеть: умирающего ли Пузырева или не отходившего от его смертного одра Страстина, поведение которого вообще к нему безукоризненно?

Ответа Пузырев не расслышал.

Ему и этого было достаточно: он убедился, какого о нем были мнения те люди, к которым в случае чего обратится прежде всего при проверке фактов, сопровождавших кончину застрахованного человека.

Так же тихо, как подкрался он сюда, удалось ему и отретироваться.

Он вернулся к себе во флигель и, предвидя еще много трудов, лег, пока больной сам спал и не нуждался в его помощи.

И в самом деле, только незначительная часть ночи прошла благополучно, а затем больной проснулся в страшном приступе самого ужасного кашля.

Потом, обессиленный, со струившимся по лбу холодным потом, опустился он на подушки, и дыхание его было так тяжело, легкие его свистели, пыхтели и шумели, словно старые, прорванные кузнечные мехи.

Кругом в поздний ночной час все было тихо, и только однообразный плеск морской волны о гранитный берег говорил о равнодушии великой стихии ко всем горестям и болям людским….

Пузырев сидел у лампы с темным колпаком и ожидал развязки.

Но она и в эту ночь еще не наступила, хотя иногда больному, видимо, становилось до того тяжко, что казалось, агония уже началась.

Утром Пузырев что-то написал пером на лоскутке бумажки и с написанным пришел к домовладельцам.

— Я не могу ни на минуту оставить моего друга, — сказал он, — но вот телеграмма, которую прошу вас сейчас же отправить. Пожалуйста, прочитайте ее сперва, так как в ней выражена и косвенная просьба к вам.

— Просьба к нам? — переспросили в один голос Любарский и его жена.

— Прочитайте.

Они развернули листок, и вот что там значилось:

И тут же он передал им довольно объемистый пакет, впрочем незапечатанный.

В удивлении взял его в руки Любарский и вертел, не зная, что с ним делать?

В пакете лежал страховой полис на имя Ильи Максимовича Пузырева с бланковою надписью, сделанною тою же рукою, которою была написана телеграмма, еще какой-то запечатанный конверт, адресованный тому лицу в Варшаву, что и депеша, и, наконец, записка следующего содержания:

"Покорнейше прошу господ Любарских, наших домовладельцев в Ялте, в случае кончины моей немедленно же отправить прилагаемый страховой полис общества "Урбэн" и письмо в город Варшаву, на имя Ивана Александровича Хмурова, проживающего там в "Европейской гостинице".

Илья Максимович Пузырев".

Прочитав эту записку, Любарский склонил голову в знак согласия, а потом спросил:

— Как провел ночь ваш друг?

— Ужасно, — ответил с глубоким сокрушением. Пузырев. — И он, и я имели покой только до полуночи и с тех пор глаз не сомкнули. Но я боюсь оставлять его одного. Пожалуйста, распорядитесь сейчас же насчет депеши, вот деньги; а я должен вернуться к нему.

— Вы ждете к себе доктора? — спросил участливо Любарский, провожая гостя до дверей.

— Да, Иван Павлович хотел быть.

Но ни в этот день, ни даже в последующий Страстин еще не скончался. Врач, действуя на успокоение больного, доставлял ему некоторый отдых и сем давал силы дольше бороться с ужасною, неизлечимою болезнью.

Пузыреву поминутно казалось, что наступила агония, но хриплое дыхание и полузабытье больного были в прямой связи с его ужасными страданиями.

Из Варшавы на телеграмму не было получено ответа. Впрочем, это нисколько не тревожило Пузырева: он вполне понимал, что на подобную депешу Хмурову было бы трудно отвечать что-либо.

Любарские, все более и более располагавшиеся к настоящему Пузыреву за его подвиг дружбы и самоотвержения, теперь уже сами искали случая поговорить с ним и сказать ему при каждой беглой встрече хоть слово утешения.

— Вам самим нужен отдых, — говорили они ему как-то дня через два после отправления депеши. — Вы совсем измучились. Не приедет ли вам на смену или хоть в облегчение тот господин Хмуров, которому больной телеграфировал?

— О нет! Ему, к несчастию, нельзя выехать из Варшавы, — отвечал тоном глубокого сожаления Пузырев. — Не то бы он действительно во многом мне помог.

— Вам надо взять сиделку, — уговаривали они его еще.

— Зачем? — как-то безнадежно и беспомощно отзывался Илья Максимович.

— Как зачем? Чтобы отдохнуть. Ведь на вас лица нет.

— Я отдохну потом, после печальной развязки. Когда все будет кончено, я уеду за границу… А пока он просит не отходить от него.

Таким образом, Пузырев исподволь подготавливал их ко всему.

Прошло еще несколько дней, крайне томительных для всех.

Однажды Пузырев заснул в кресле, до того он был переутомлен, как вдруг ему приснился страшный сон: все вокруг сохраняло ту же обстановку, и больной по-прежнему лежал на своем смертном ложе, тяжело дыша и молча страдая. Та же лампа слабо освещала комнату, и по временам Пузырев будто бы продолжал поглядывать на Страстина. Но вот Григорий Павлович на локтях приподнялся, сел, спустил ноги с постели, встал и молча, не произнося ни звука, вышел из комнаты…