“Куда я еду? Кто я такой?”

Я пытаюсь увидеть себя со стороны. Гнедой мой двухлетка — конь упитанный и холеный, кожа его лоснится, и поступь его ровна. И сам я — парень что надо. Под широкополой шляпой смуглое, загорелое лицо с правильными чертами, ровные, пшеничные усы и белозубая улыбка. Нашейный платок, жилетка и клетчатая рубаха, голубые джинсы и кожаные сапоги с роскошными шпорами. Вижу себя ясно, как в зеркале, только не помню, когда я в последний раз в зеркало гляделся.

Снова пустота в голове и снова проклятая мысль: “Кто я такой? Что я здесь делаю?”

От мыслей таких средство одно — стаканчик доброго ячменного. А как раз предо мной салун вдовы Мак Грири. (“Откуда я это знаю? Вывески ведь нет!”).

Спешиваюсь. Привязываю гнедого к коновязи. Седло и сбруя на верном моем скакуне — пальчики оближешь, высший класс! А сумка кожаная для провианта, а одеяло, а карабин в длинной кобуре! Не одну сотню долларов все это потянуло.

Кстати, о долларах… Лезу во внутренний карман жилетки, нащупываю тугой бумажник, слышу похрустывание свеженьких кредиток. Этот хруст ни с чем не спутаешь — райская музыка! С монетой, значит, все в порядке…

“Кто я? Состоятельный ковбой? Не то. У ковбоев не ладони, а сплошные мозоли. Мои же руки — гладкие и ухоженные. Владелец богатого ранчо? Тогда зачем у меня на поясе нож и два револьвера?”

Я по очереди осматриваю свои пушки. На левом боку висит длинноствольный “кольт”. Бьет почти как карабин. Справа — “смит-и-вессон”, поменьше и со спиленной мушкой, чтобы гладко из кобуры выскакивал. Это для ближнего боя. Оружие профессионала. Уже кое-что. Но все равно — пусто в голове. Нет, надо выпить”.

Только спрятал “смит-и-вессон” назад в кобуру, как распахиваются створчатые воротца салуна, и является предо мной фигура. Лицо суровое, усы густые, туловище грузное. Десятигаллоновая шляпа, на жилетке — звезда. Шериф… Рука на кобуре, взгляд с прищуром.

— Ты вернулся, Боб Хаксли, — говорит шериф голосом гулким с интонациями мужественными.

Щелчком выбрасываю окурок. (“Какой окурок?! Когда это я закурить успел? Ничего не понимаю — провалы в памяти, что ли”).

Отвечаю, слова сквозь зубы процеживаю:

— Да, я вернулся, Билл Невада, и чтоб я сдох, если Кантритаун-виллиджсити не запомнит этот день надолго!

— Боб, — говорит шериф, — я не потерплю шума в нашем городе!

— Что ты, — отвечаю. — Никакого шума. Просто один маленький старый должок. Ничего больше…

Такой вот скупой мужской разговор. Ничего не сказано, а обоим все ясно.

Стоим на месте. Еще парой фраз обменялись. Совсем уже без всякого смысла. Всей шкурой чувствую — сейчас что-то будет. Но мне-то что? Я парень такой — из любой передряги вывернусь. На всякий случай ныряю вперед и вбок, на спину переваливаюсь, обе пушки уже сами из вместилищ своих выскочили и в ладони впечатались.

Так и есть! “Бах! Бах! Тарарах! Вжиу-у-у…”

Там, где только что стоял, фонтанчики пыли. Пули на камушках рикошетируют, разлетаются с повизгиванием.

Первым делом перестрелял поводья, которыми гнедой мой к коновязи привязан. Конягу освободить надо. Нечего ему тут делать под пулями. Когда нужно — сам меня разыщет. Гнедой у меня толковый, все понимает.

Ускакал гнедой, теперь и о себе подумать можно.

Взгляд вправо — шерифа уже и след простыл. Только створки дверей салуна раскачиваются.

Взгляд вперед — там, напротив салуна, через улицу, трехэтажное здание банка. Вот они где засели, враги мои. Трясется старый Коттонфилд, нервничает, всю свою банду под ружье поставил… В каждом окне по роже торчит, у всех кольты, карабины. Двое на крыше сидят, пригибаются за низкой деревянной балюстрадой.

Стрельбу они на время прекратили, потому что меня не видят. Я за коновязью лежу, да и пыль, их же пулями поднятая, в воздухе облаком висит. Но долго это не протянется. Нужно менять позицию, нечего здесь подставляться.

Группируюсь. Рывок. В два прыжка добираюсь до угла.

“Бах-бах… Тиу-у-у…”

Увидели…

Пули из-под самых ног камни вышибают. Подпрыгиваю, сальто в воздухе делаю, на лету стреляю. Краем глаза успеваю заметить, как один, с кольтом в руке, на подоконник рухнул и из окна третьего этажа свесился. Один из тех, что на крыше, тоже подпрыгивает — четко на фоне неба вырисовывается — карабин из рук выпускает, а сам с крыши вниз головой…

“Двумя меньше”, — думаю. И за угол. Тут проход между салуном и соседним домом. Футов шесть шириной. Мгновенно оглядываюсь по сторонам. Слева — глухая стена салуна, справа — соседний дом, стена тоже глухая, но на втором этаже есть все же одно окно. За стеклом чья-то рожа белеет. Пальнул туда на всякий случай и — дальше…

Задний двор. Пара сараев, конюшня, разбитый дилижанс, какие-то ящики, бочки. Все вроде тихо. Отсюда в салун через черный ход попасть можно. А мне туда и надо. Не знаю, правда, зачем. Подбегаю к двери, ручку трясу. Заперта дверь. Ах ты, черт!

За спиной стреляют.

В двери — две дырочки, слева от головы и справа от головы. Уши обозначили. Крутанулся на каблуке, руки вперед выбросил, жму на спусковые крючки, а выстрелов нет. Патроны кончились. В обеих пушках сразу. Вижу, что влип.

А они уже ко мне идут. Восемь. И откуда взялись? В сараях, что ли, прятались?

Не спеша так идут. Пружинисто. С кольтами и карабинами. Глаз под шляпами не видно. Только зубы скалят. Кто-то жвачку табачную жует, кто-то бычок сигарный.

Что делать, понятия не имею. Секунды все решают.

Вдруг справа: цок-цок-цок. Оборачиваюсь. Они тоже остановились, головы повернули. Гляжу, из-за угла во двор неспешным шагом входит мой гнедой и прямо ко мне. Дошел. Встал между мной и теми и как подкошенный на землю рухнул. Лежит на правом боку, морду ко мне повернул и на меня зыркает, чуть ли не подмигивает. А на левом боку, у седла, в длинной кожаной кобуре приторочен мой знаменитый карабин с серебряной насечкой. “Молодчина, — думаю, — гнедой! Намек твой понял!” Карабин из кобуры вырвать для такого парня, как я, — плевое дело. Рухнул на землю, за коня, как за баррикаду спрятался и пошел пулять. Те опомнились и тоже пару раз выстрелить успели, но куда им против меня? И реакция у них не та, и вообще — их много, а я один. Я могу, хоть глаза закрыв, стрелять — в кого-нибудь да попаду, а им в меня одного трудно…

Пригибаюсь, прячусь за кирпичную трубу дымохода, выжидаю. Вижу, что чуть ли не вся банда уже на крышу банка высыпала. Жду — Что делать будут? Ведь явно что-то готовят. А, вот оно — все разом вскакивают и начинают мою крышу из карабинов расстреливать — этакий экзекуционный взвод. Жду, когда выстрелы пореже станут, — им карабины тоже перезаряжать нужно. Затем выскакиваю из-за трубы и открываю огонь, применяя прием “омахивание”. Спусковой крючок держу постоянно нажатым, а ладонью левой руки передергиваю курок туда-сюда. Хороший способ — скорострельность повышается. Кладу веером семь пуль. Семь пуль — семь попаданий. И сразу же назад, за трубу. Они вычислили, где я, и по трубе бьют. Только куски летят.

Стою за трубой, “смит-и-вессон” перезаряжаю. И снова…

“Кто я такой? Ничего не понимаю! Только что я лежал во дворе за своим конем и стрелял из карабина. А сейчас я уже на крыше салуна, и карабина нет, в руке только “смит-и-вессон”. Я перестреливаюсь с бандитами Коттонфилда, засевшими на крыше банка. Когда это я на крышу успел попасть? Ничего не помню. Опять провалы в памяти?”

Перезарядил. Выскочил из-за трубы с другой стороны. Еще раз “омахиванием” пострелял и — назад. Хорошая труба. Широкая.

“Но, — думаю, — все это прекрасно, но мне внутрь салуна нужно. Не помню, зачем, но нужно”. Достаю лассо (“Откуда взялось?”), крепко к трубе привязываю. Мысленно провожу прямую линию от трубы до балюстрады. Точно знаю, что с этой стороны, которая на внутренний двор выходит, подо мной окно на втором этаже. Отмеряю на лассо нужную длину, перехватываю в этом месте веревку покрепче, вокруг руки обматываю. Упираюсь в трубу сапогом, отталкиваюсь и с разбега прыгаю через балюстраду. Рывок (чуть кисть не оторвало!), лассо натягивается как струна, образует идеальную прямую, прямая падает на барьер, переламывается, и меня забрасывает в окно. Высаживаю сапогами оконную раму и приземляюсь на полу номера. Во дворе гремят запоздалые выстрелы, но мне это уже до кактуса.