— Все относительно, дети мои, — повторяет он. — Изучая материальную культуру, я понял, сколь ничтожные причины привели к нынешнему положению вещей. Ведь все могло быть наоборот! Если бы лошади вымерли не у нас, а в Новом Свете. Если бы порох изобрели мы. Словом, если бы мы их, а не они нас. Все было бы наоборот! Впрочем, вряд ли… Мы слишком миролюбивы, захватнический инстинкт нам не свойствен. Если бы взяли верх мы, то именно в силу этих наших качеств мы не были бы столь нетерпимы. Человек есть человек, а каков цвет его кожи — его личное дело!

Чак что-то неразборчиво ворчит, приканчивая бутылку. Он метис, полукровка, и сейчас одна, гордая половина его предков готова вцепиться в глотку другой половине. Пепе слушает, как завороженный, и перед его глазами возникают картины, одна заманчивее другой. У них с Доном Мигуэлем цвет кожи один — тот самый, за который Дона Мигуэля вышибли из университета при обстоятельствах, о которых он предпочитает помалкивать.

Дон Мигуэль поднимается с места.

— Мы накрывали на стол, Чак. Будет вполне справедливо, если ты постелишь постель, пока мы покурим на свежем воздухе.

Пепе выползает из трубы. Перед ним белеет в темноте спина Дона Мигуэля. Из трубы слышны проклятия Чака, который, сгребая угли, расстилает на нагретых камнях разное тряпье. Невидимое в темноте море дышит далеко внизу. Над их головами, также невидимая в темноте, возвышается древняя пирамида, воздвигнутая там, где пятьсот лет назад, 4 ахав, 7 кумху18, высадилась на берег железная ацтеко-майяская конница Куаутемока и двинулась в глубь Старого Света, повергая в прах разобщенные и отсталые племена Европы.

Наталия Гайдамака

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Засыпай, моя доченька, усни!

Снится ли что-нибудь тебе, малышка?

А ко мне вчера во сне приходили олени. Они остановились среди густых влажных ветвей, мягкий свет лился на них с высоты, и в ласковом полумраке стройные тела казались выточенными из янтаря. Мне были видны раскидистые рога оленя-красавца и глаза олених, глядевшие с нежным упреком. Олени пили из затерявшегося в траве ручья. Вода стекала с мокрых губ серебряными нитями, которые то вспыхивали на солнце, то гасли под сенью тенистых деревьев.

Спи, родная моя!

Приснятся ли тебе когда-нибудь олени?

Когда же я в последний раз видела оленей на водопое? Пожалуй, семь, а то и восемь лет назад… С каждым годом их становилось все меньше и меньше, и они стали такими пугливыми, такими настороженными, их добрые глаза смотрели теперь сухо и остро… А потом олени совсем перестали приходить. Отец говорил, что они нашли себе другое место, подальше от человеческого жилья, и рассказывал длинные, увлекательные истории об оленях, зайцах и медведях — он-то знал о них столько интересного. Ребенком я охотно верила в сказки. А оленей просто не стало…

Спи, доченька, спи…

Что хмуришь бровки?

Что тебя беспокоит?

Сегодня был обычный, можно сказать, хороший день. Он не принес с собой ни черного дождя, от жгучих капель которого кожа покрывается волдырями, ни бешеного ветра, что гонит жесткую и колючую, как толченое стекло, пыль, ни низких сизых туч с металлическим блеском. Можно следить часами, как эти воздушные громады становятся то сказочным чудовищем, то удивительным дворцом, то парусником, то космическим кораблем, но когда появляются эти странные тучи, в воздухе пахнет плесенью, становится горько во рту и кружится голова.

Я спрячу, укрою тебя, заслоню своим телом от всех угроз и страхов, ведь я — твоя мать…

Спи, мое солнышко!

Вот ты и улыбнулась сквозь дремоту, и личико твое сразу стало ясным… А я перестаю улыбаться, как только ты уснешь, радость моя. Тогда уже не надо казаться спокойной и беспечальной, чтоб не тревожить до поры твое сердечко горечью нашего мира А потом ты открываешь глазки (раньше сказали бы — как небо голубые), и я не нахожу себе места от боли и тревоги за тебя. Что завтра будет с тобой? Со всеми нами.

Только слезы наши остались чисты. Только слезы… Все остальное — прах, грязь и тлен. Мы тяжко обидели землю, и теперь она умирает… Я иногда боюсь ступать по ней: кажется, от моих шагов земля вот-вот содрогнется, точно раненный насмерть зверь. Она истощена и прожорлива, как голодная волчица, что напрасно ищет поживы для своих волчат. Волчица!.. Я счастлива была бы увидеть живую волчицу Вокруг шныряют только крысы — разжиревшие и наглые… Вот и сейчас что-то шуршит в углу. Не бойся, моя птичка, спи! Я не пущу их к тебе.

Заходится сердце, когда я вспоминаю, чт мы утратили. Будет ли тебе легче, моя девочка, коль ты не узнаешь, о какой потере печалиться?

Ты будешь думать, что всегда наступала на нас рыжая пустыня. А первые шаги сделаешь по трещинам солоноватой земли, лишь кое-где покрытой пожухлой травой. И тогда я поведаю тебе о росных полянах и таинственном клике кукушки из пущи, ты решишь, что это просто сказка. Никогда не радоваться тебе, найдя под резным листочком рубиновую каплю. Там, где были когда-то земляничные поляны, растут мерзкие колючки с бурыми, светящимися в ночи шарами на стеблях, — кто узнает в них ягоды земляники?

А лес! Что стало с нашим лесом!

Тише, тише…

Спи, звездочка моя, засыпай!

Я в детстве всегда засыпала под шорох сосен — то была лесная колыбельная. Сосны шумели, а мне казалось, что идет дождь. Настоящий дождь — светлый, частый, говорливый… А ты уже не узнаешь, какими были настоящие дожди и настоящие сосны.

Не вдохнешь по весне пьянящий запах черемухи.

Не засмотришься на щедрость красок осенних кленов.

Не протянешь ладони к пламенеющим над блеском первого снега рябиновым гроздьям.

Спи, моя крошечка, спи…

Когда твой отец говорил мне о своей любви, над нами было звездное небо. На исходе лета зори пахли ключевой водой и спелыми яблоками. А теперь звезд не видно, доченька. И днем, и ночью небо укрыто серой мглою. Мы смотрим себе под ноги, забыв, что такое утро, день и вечер. У нас — только сумерки и ночь. Мы разучились радоваться. Мы разучились мечтать.

Спи, засни, мой цветочек…

Когда-то я слышала сказку о живой и мертвой воде. Но живой воды больше нет. Наши реки мертвы. В мертвое море несут они свои безжизненные волны. Мертвы и мы. В наших душах еще горше пустота, еще страшнее руины, чем вокруг нас…

Ты только живи, доченька. Пока я с тобой, я добуду еду, я согрею тебя, защищу ото всякого лиха. Расти, вырастай, а тогда… Что ты скажешь тогда, дитя мое, мне и всем нам, не сберегшим чистые реки и зеленые леса, убаюкивающий шепот сосен и грустный бархат оленьих глаз?

Заснула уже, красавушка?

Спи. В твои сны никогда не придут олени.

А когда ты вырастешь…

Нет, не так: если ты вырастешь…

Если ты вырастешь, не кляни только меня. Проклинай нас всех! И тех, что губили, и тех, что молчали, и тех, что старались урвать кусок пожирнее, пока было что рвать…

Спи, маленькая, спи.

Я спела бы тебе колыбельную, но в тех песенках до сих пор ходят неслышно теплые, пушистые коты-воркоты, голуби-гули прилетают к окну, и крадется нестрашный волчок — серый бочок.

Разве что спою без слов, одним голосом.

Слезинка моя, спи!

Перевод с украинского И.Игнатьевой

Евгений Дрозд

ТРОГЛОДИТЫ ПЛАТОНА

Опять это проклятое ощущение, что на меня кто-то смотрит. И снова чувство, что все, что я делаю и вижу, тысячи раз уже было.

Может, потому, что городишко этот вшивый ничем не отличается от многих распроклятых городишек среднего Запада?

Солнце в зените жарит вовсю, и небо серое от пыли, так что гор на горизонте почти и не видать, и пустая главная улица — Мейн-стрит — как же ей еще называться? Постофис, трехэтажное здание банка, закрытый магазин скобяных изделий — жара, сиеста. Двухэтажные дома состоятельных граждан — с плоскими крышами, верандами, навесами и деревянными колоннами. Полосатые занавески и горшки с геранью.