Характерным, ему одному свойственным жестом Старый Таза поднимает кружку, высоко задирая локоть, скашивает куда-то в сторону узкие коричневые глаза, с шумом втягивает дымящийся чай. Он никогда не торопится.

— Помните, три года назад мы с японцем Погони — у которого кореянка жена — ходили на Пяктусан? Не сюда, с восточной стороны, из Кореи. Остановились в зимовье у корейских ловушечников, а они говорят: «Лучше уходите обратно, тут где-то шайка: у одних уже забрали панты, других прибили…» Мы подумали — врут, боятся, что мы ихнего зверя распугаем. В общем не поверили, пошли утром на охоту. Я дал большой круг, вышел к тропе, присел на пень, сижу, курю. Смотрю, мелькают двое, прямо на меня направление держат. Двое по тропе, а третий стороной шагает. Все трое в синем, винтовки под мышкой, ясно — хунхузы. Что делать? Убегать уже поздно, спрятаться некуда, понимаете. Сейчас увидят, стукнут. Раздумывать некогда. Снял арисаку с предохранителя, жду. Шагают прямо на меня, один за другим. Так точно сцелил первого — р-раз! — и надел обоих на одну пулю: друг на друга повалились, понимаете…

Мы переглянулись:

— Н-да-а…

Кто-то спросил:

— А третий что, Алексей Петрович, убежал?

Шин глянул куда-то вдаль, затянулся сигаретой, прищурился.

— Третьего я отпускать не стал. Убежит к своим, расскажет, понимаете…

Опытный маньчжурский промысловик безошибочно отличал друга от врага. Промысловики одевались в защитного цвета пару, хунхузы — в синее. Охотники бродят поодиночке, бандиты — по два-три, чаще цепочкой в несколько человек. Цепочкой, чтобы никто не мог пересчитать по следам. Зверобой носит винтовку стволом вверх или вперед, «темные люди» — дулом вниз, а чаще под мышкой.

На следующий день отправились в разведку на восток втроем: Шин, Юрий и я. Вернулись к сунгарийскому броду; перебрели и, показалось, уперлись в отвесную стенку. Взобраться здесь можно лишь по-обезьяньи — хватаясь за стволы и ветки кустарника и подтягиваясь. Шин кряхтел и ругался на всех языках, мы с Юркой чертыхались и шипели, но выбрались. Открылись пологие, покрытые альпийской растительностью северо-восточные склоны вулкана.

Пересекли три распадка, три пологих хребта, нашли маленький ключик и запрятали свою походную коричневую палаточку возле самой границы подступавшей слева тайги.

Первый день результатов не принес. На второе утро я осторожно шагал кромкой леса на восход. Солнце едва осветило кусты и траву, когда вдруг заметил четкий отпечаток крупного копыта. Бык! Прошел недавно, направляясь к вершине вулкана. Я обошел низкорослые заросли, поднялся на бугор, осмотрелся. Вдалеке, на склоне горы, привлекла внимание какая-то очень яркая точка. Что за гигантский цветок распустился в вершине оврага? Цветок, который видно простым глазом за пятьсот метров?

Вынул из кобуры бинокль, навел и остолбенел: «цветок» оказался «салфеткой» — оранжевым пятном вокруг хвоста изюбра! Пантач, великолепный пантач, вожделенная цель нашей экспедиции! Он лежал среди мелких рододендронов пониже группы невысоких лиственниц. Лежал ко мне полубоком и медленно поводил головой с темными роскошными пантами…

Задохнувшись, отнял от глаз бинокль, и великолепный бык снова обратился в едва различимый бугорок с ярким, как далекая звездочка, пятнышком «салфетки». Я медленно опустился на землю: любое резкое движение может спугнуть этого необыкновенно сторожкого зверя. Попытался рассуждать. Подползти ближе по открытой травянистой поляне? Нереально. Заметит, прыгнет и растает в одно мгновение. Стрелять? Дистанция, конечно, очень большая, но мой длинный ли-энфилд разил много раз и дальше, на шестьсот, семьсот, лишь бы точно выцелить…

Я сел, оперев оба локтя на колени, винтовка лежала, как в станке. Набежало облачко, я терпеливо переждал, покуда оно не проплыло мимо. Утопил в прорези прицела шарик мушки, навел на цель. И тут нашло какое-то затмение. Целясь в изюбра, я вообразил его размером с козла. Вероятно, потому, что совсем недавно, в конце зимы, именно так на лежке бил косуль. И, как ни странно, глаз, видимо, привык к такой цели, привык выцеливать козла под брюхо. Но козел видится таким на двести, а тут целых пятьсот метров, траектория пули совсем иная. Здесь требовалось выцеливать по спине или соразмерно «увеличить» мушку. Конечно, мое объяснение может понять только очень опытный зверобой, пользовавшийся нарезным оружием… В общем психологический, а отсюда и оптический обман: как будто кто-то умышленно застелил, затмил сознание.

Целился спокойно и точно, но пуля взрыла фонтанчик земли под брюхом пантача! Он вскочил. Тут бы и откорректировать прицел, но я — как в трансе — повторил свою ошибку. Он прыгнул и скрылся в овраге. Желтое пятнышко появилось среди лиственниц на вершине дальнего холма. Хлопнул далекий выстрел Шина, пятно растаяло, сказка кончилась.

Я добежал до вершины холма, увидел, что крови нет. Все потеряно! Оцепенел. Закрыл глаза. Показалось — вижу поверженного, еще горячего изюбра, чую его особый, дразнящий запах, кладу ладонь на теплые, бархатные, налитые эликсиром жизни панты… Вижу сияющие глаза ребят, слышу радостные приветствия. Но — открываю глаза: пусто, тихо, никого и ничего. Вокруг слегка раскачиваются молчаливые розоватые стволы деревьев. В голове проносится: сегодня седьмое июля, самая пора, панты вот-вот начнут перерастать. И вдруг осеняет: седьмое июля — день ведьмы! А я о ней и не вспомнил…

Год назад я недолго квартировал в маньчжурском городке Муданьцзяне, в доме бывшего белого полковника и его жены, странной, загадочной женщины. Она сама называла себя колдуньей. Мне было тридцать, ей, верно, под пятьдесят, и я просто не видел в ней женщину, а она, боюсь, была ко мне неравнодушна. По делу и без дела наведывалась в комнату, настойчиво поила козьим молоком. Когда я уезжал, глянула мне в самые зрачки пронзительно светлыми, какими-то прозрачными глазами и очень четко, с расстановкой произнося каждое слово, отчеканила: «Запомните, седьмого июля — мой день рождения. Если в этот день вы не вспомните, не подумаете обо мне — вас постигнет несчастье!»

Тогда я не принял этого напутствия всерьез, но сейчас ее глаза и голос вдруг всплыли необыкновенно ярко. Да, не вспомнил, черт побери! И я трижды боднул лбом розовый ствол лиственницы, бормоча:

— Чертова ведьма, чертова ведьма! — быть может, искал повод свалить на кого-то свой провал?

На следующий день мы не солоно хлебавши возвратились на главный табор и сообща решили до конца лета перекочевать на восток. Все-таки зверь там не распуган и меньше шансов столкнуться с шайкой Ма-Фора.

Сняли табор, навьючили коня, пошли. И вот опять сунгарийское ущелье. День жаркий, оводы жалят немилосердно. Конь в крови, не стоит на месте, а нужно спускаться по жуткому серпантину. Кто сведет его вниз? Все мнутся. Вдруг Арсений сбрасывает свой груз на землю, хватает под уздцы завьюченного коня, и они, как два горала, скачут вниз по серпантину! Невероятно, но бегут, бегут, все уменьшаясь в размерах, и, превратившись в малюсеньких букашек, наконец останавливаются возле брода через Сунгари. Общий вздох облегчения. Вея группа, сгибаясь под тяжестью котомок, сползает черепахами следом.

Переходим обмелевшую реку и расстаемся. Арсений с лошадкой возвращается в зимовье Чу-ёнгама, а оттуда уйдет в Андохён, чтобы купить и отправить нам продукты. Сам он, увы, возвращается домой: обещал жене прибыть ко дню ее рождения…

Лишь много позже мы узнали, что перед отходом в Андохён он осуществил замечательную операцию. С одним из помощников Чу-ёнгама поднялся по зажатому бордовыми скалами сунгарийскому ущелью до горячего источника и главного водопада. Нашел древний, сглаженный дождями и ветром многовековой лаз. Кореец дальше идти не решился, а брат взобрался по каньону, достиг берега озера и приблизился к загадочной часовне. Проник в полутемную молельную комнату и в первый момент обомлел: из угла глядели два сверкающих зеленых глаза и оскаленная огнедышащая пасть дракона! Когда освоился в полумраке, разглядел всю прекрасную скульптуру дракона — символ Пяктусана.