— О, черт, какой жадный, понимаете! — Алексей Петрович сделал ужасающую гримасу, он презирал способного кабанятника за непомерную прожорливость. — На, глотай сколько хочешь, хоть подавись!

Пес невозмутимо и так же стремительно проглотил второй кусок, придвинулся ближе и снова посмотрел в глаза. Я редко видел Шина таким возмущенным. Вне себя он отхватывал от жирной туши кусок за куском и цедил свое любимое ругательство:

— Жри, пока не лопнешь, собачье мясо! Хуже этого нет, понимаете!

Чиф сначала стоял, потом сел. Наконец передние лапы разъехались, он опустился на вздутый живот, но… продолжал глотать. Таким, словно бочка, уже не способным подняться, его и оставили, уверенные, что патологическая жадность неизбежно приведет к завороту кишок. И были несказанно удивлены, когда, все еще несуразно толстый, пес догнал нас на следующий день по следу…

Запасы провизии подходили к концу. Василия отправили в Андохён за продуктами. Прошло несколько дней, не принесших успеха.

Вечерело. Вся оставшаяся компания сидела у небольшого костра. День опять прошел безрезультатно, хотя все еще затемно рассыпались по склонам и кручам, исходили десятки километров, просмотрели в бинокль все глаза. Шел второй месяц лета, было ясно, что панты перерастают, сезон на исходе. Пожалуй, не столько угнетали материальные соображения, сколько уязвленное самолюбие. Ведь мы не скрывали своих честолюбивых планов и еще задолго до выезда порядочно наболтали. И теперь многочисленные друзья и знакомые, не говоря о родных, ждали от нас победных реляций, а пяктусанский Сан-Син накладывал свое вето.

Настроение, естественно, было подавленное, открывавшаяся с высоты птичьего полета чудесная панорама бескрайних плоскогорий и сам легендарный Пяктусан уже не радовали глаз. Мы с Шином о чем-то беседовали, Юра и Валентин вполголоса мурлыкали одну из любимых песенок:

Алексей Петрович пошуровал в костре концом обгорелой ветки, подул, прикурил от зардевшегося уголька и, скривившись то ли от дыма, то ли от скрытого раздражения, проворчал:

— Песни, конечно, хорошо, но когда жрать нечего — худо. Я сейчас проверял мешок: чумизы и крошек сухарей, если экономно расходовать, остается на один день, понимаете. Я так предпочитаю: сегодня Васька должен воротиться в зимовье Чу-ёнгама, значил, завтра кому-то надо идти встречать. Новый лагерь он сам не найдет. Давайте тянуть жребий — кому идти.

Старик был прав. Но кому охота тащиться за тридевять земель, спускаться с отвесного обрыва в долину Сунгари, шагать до зимовья, а на следующий день проделать то же в обратном направлении да еще с грузом? Потерять два дня, наломать ноги и плечи. Но — что делать!

Шин по давней, еще дедовской, традиции отломил четыре палочки разной длины, повернулся к нам спиной, зажал в кулаке и обернулся:

— Ну, тяните по одному. Самая длинная идет.

Мы переглянулись. Я вытянул ближайший к себе сучок, ребята выбрали свои, Шин раскрыл ладонь и показал оставшийся. И без примерки стало ясно, что самый длинный — мой. Я чертыхнулся и зашвырнул подальше несчастливую веточку. Но жребий есть жребий, тут споров быть не может. Ребята ехидно хихикали.

Всегда громко храпевший, но спавший вполглаза Шин разбудил, когда на небе еще ярко горели звезды. Все быстро оделись, взяли бинокли и ружья, выползли из палатки. Старый Таза, глядя куда-то на восток, с минуту стоял молча. Потом буркнул: «Ну, я пошел», — ткнул рукой в темноту, зашуршал травой и сразу растаял на фоне ближайших кустов. Юрий фыркнул:

— Кажется, опять видел вещий сон, да боится, как бы не подслушал Сан-Син, решил его обмануть! — Мы уже привыкли к этим чудачествам старика.

Юра и Валентин что-го негромко обсуждали, а мне договариваться было не о чем: знай шагай на запад, пока не доберешься до проклятого спуска в долину реки. Я махнул им рукой и зашагал напрямую.

Начало слегка светать, слева на склоне горы засеребрился шумный, ныряющий под землю водопад, от его близости стало свежо. Я перешел сухое русло, выбрался на широкую поляну, начал пересекать и ее. Первые лучи еще невидимого солнца осветили далекие вершины, бросили рассеянный свет на луг. И вдруг впереди, в поникшей под крупной росой траве, поперек пролегла темная стежка. След! Судя по наклону травы кто-то вышел из тайги и направился вверх на гольцы. Но кто? Медведи, охотники, а может быть, хунхузы? Или?..

Я двинулся параллельно стежке, чтобы не затоптать, не нарушить след. Какая обильная роса, быть жаре, хотя пока здорово прохладно. Так кто же все-таки? Черт, при таком освещении никак не определишь. Я пригибался ниже, еще ниже и наконец разглядел то, о чем мог только мечтать в глубине души: довольно четкий в сумеречной полутьме отпечаток крупного копыта. Не поверил глазам, прошел еще немного, и вдруг бросило в жар: стало абсолютно ясно, что здесь совсем недавно прошел не один, а два крупных быка-пантача!

Они направлялись в большую, расположенную амфитеатром впадину на северо-восточном склоне вулкана, которую я раньше окрестил «Долина Синдбада Морехода». Обследуя эту впадину неделю назад, я был так восхищен волшебно сверкавшими на солнце разноцветными слюдянистыми камнями, что невольно сравнил с долиной из далекой детской сказки. Тогда же видел два крупных, хотя и несвежих следа, которые, исчертив впадину вдоль и поперек, задолго до моего появления ушли вниз в тайгу. И вот сегодня перед рассветом вынырнули вновь!

Продолжая шагать вдоль стежки, я уже рисовал себе могучих быков с огромными ветвистыми, еще не окостеневшими рогами и шептал под нос: «Так, так, так, ясно, ясно. Ну, брат, какой тут жребий, какой Василий! Ради такого случая не грех и поголодать…» Я ни минуты не сомневался — любой из компаньонов поступил бы так же. Нужно быть круглым идиотом, чтобы упустить подобный шанс.

По травянистой поляне следить было совсем просто, но как только изюбры начали подниматься на каменистый, едва покрытый редкой травкой склон гольцов, дело крайне затруднилось, стало по плечу только посвященному. Летняя слежка по твердой земле — великая школа, азы которой нам преподали потомственные корейские следопыты. Здесь требуется особый глаз, особое умение видеть, второе чутье, которое дается большим опытом и далеко не каждому. Глаз следопыта должен замечать все: сломанную былинку, потревоженный на камне лишайник, опрокинутую каменную плитку. Надо угадать, почему ее побуревшая от непогоды и солнца спинка вдруг повернута к земле, а светлый животик смотрит в небо? Их очень много, казалось бы, совсем неприметных деталей, которые острый глаз кавандо, как кличут в Корее профессиональных следопытов, ловит на расстоянии. Нам, конечно, было далеко до легендарных выходцев из провинции Канвондо. Однако я, казалось бы безнадежно потеряв след, пригнувшись к земле, описывал круг, другой и все-таки находил продолжение. А нужно еще и вперед, и вокруг смотреть, чтобы вовремя приметить зверя!

От длительного напряжения в глазах начинает темнеть. Чтобы вернуть зоркость, нужно сесть, а лучше лечь, смежив веки, стараясь думать о чем-то постороннем. Я растянулся навзничь на уже слегка прогретой солнцем каменистой земле и временно отключился. Думалось о доме, о море, о той, чьи глаза я сравнивал с пяктусанским озером: помнит ли?

…В том далеком сентябре, когда мы впервые отправились на Пяктусан, я уже сидел за рулем, готовясь выехать из каменных ворот нашей Новины, а она стояла и смотрела на меня своими необыкновенными синими глазами, не произнося ни слова. И мне захотелось бросить все, выскочить из машины, кинуться к ней! Но я поборол этот порыв, нажал на акселератор и выскочил на шоссе. А когда на шестой день пути мы выбрались на вершину кратера и я увидел необыкновенное озеро, невольно прошептал: «Где же вы, мои голубые озера?» Нашел в нагрудном кармане листок бумаги, написал эти слова, приподнял тяжелую плиту, покрывавшую один из древних монументов, просунул записку и опустил на старое место. Кто знает, быть может, этот крик о первой любви до сих пор сохраняется там, под серой замшелой плитой?..