Теперь пришла очередь порозовевшего от смущения Саши подбрасывать носком валявшуюся на полу ленточку.

— Он тебя глубоко уважает, — совершенно уже запутавшись и густо краснея, сказал он, — и вот поскольку так получилось, что он заболел… Он, я знаю, глубоко ценит тебя. Ты нас так выручила при сборе металла. У нас было такое затруднительное положение…

— Хорошо, — ответила Лида шопотом, — я скажу нашим девочкам, чтобы они собирали цветной металл. Вы сможете зайти?

— Нет-нет! — ответил испуганно Саша. — Сейчас не о металле. Главное — поддержать морально. Очень было бы, знаешь, хорошо навестить, поскольку сейчас как раз каникулы… И это не заразительно. Я думаю, не заразительно. Я сын врача… Если б было заразительно, я бы предупредил. Так вот, если ты согласна, я как-нибудь зайду за тобой, и мы навестим… Понимаешь, он совершенно исключительный парень. Он очень стойко переносит, но все ж таки каникулы… И он тебя уважает, поскольку ты помогла… Это такой… такой парень, если узнать его как следует…

— Ладно! — с глубокой серьезностью и тоже шопотом ответила Лида. — Я обязательно морально поддержу. — Она на секунду задумалась. — Мы можем далее выделить несколько девочек, чтобы навещали все по очереди. Не беспокойся, мы поддержим морально.

— Спасибо! — с облегчением сказал Саша. — Я в тебе не сомневался.

— Да-да! — ответила она. — Настоящего человека не жалко поддержать, поскольку сейчас каникулы и мы товарищи. Настоящего человека не жалко и даже нужно поддержать. Спасибо тебе за доверие! Это не то что некоторые, — она повысила голос и повела плечом в сторону кладовки, — у некоторых нет сознания, нет пионерской чести и… и товарищества. Они подслушивают, подглядывают, они читают чужие дневники… Им ставят на вид, а они все-таки подслушивают и подсматривают…

— Да, исключительно неприятно и даже подло! — сказал Саша. — Так можно мне за тобой как-нибудь зайти?

— Конечно, — ответила она. — Ты зайдешь, и мы навестим. Мы поддержим, раз он такой стоящий человек.

Сказавши это, она мужественно и с достоинством повела Сашу по коридору к парадной двери под взглядом матери, бабушки и полковника Чаго.

— Эй, малец! — выйдя на лестницу, сказал раскатистым басом полковник. — Ты же забыл на кухне самовар.

— Благодарю! — ответил Саша. — Но мы, если позволите, завернем в другой раз.

— А в другой раз еще чего-нибудь дадим, — ответил полковник добродушно. — Ты не стесняйся, чего ж тут стесняться… Самовар ненужный, а вам понадобится. Дело хорошее. Погоди-ка, паренек.

И, самолично принеся из кухни самовар, ступку и сковородку, полковник передал их Саше.

— Спасибо от имени нашего звена, — серьезно сказал Саша и быстро спустился с лестницы, обнимая самовар.

— Ну что? — сказал дочери возвратившийся в кухню полковник. — Приходит товарищ по организации, а она лупцует младшего брата, все когти выпустила, как дикая кошка. Красиво, хорошо? Позоришь меня на весь район… Ведь это школа девятьсот одиннадцатая! Это они обращались ко мне тогда как к депутату!

Глава V

В ночной тишине, в тот поздний час, когда новый год уже наступил — наступил будничный, не встреченный и не отмеченный, — Даня Яковлев без сна лежал на своей оттоманке, раскинувшись на горячих, помятых простынях, усталый от жара и огорчений.

Наверху, над самой головой Дани, кто-то тренькал на гитаре — встречали Новый год.

И в их квартире — и в соседних комнатах и в коридоре было тихо: все разошлись кто куда и тоже встречали, конечно. Новый год.

Мать и отец собирались идти сегодня на заводской вечер, но мать не решилась оставить сына одного, а отец не хотел идти без матери.

Эх, если бы хоть не выключили в комнате радио! Но радио было выключено, потому что больной обязан спать.

До одиннадцати часов Даня прислушивался к шагам на парадной лестнице. Ему все казалось, что Саша хоть на минутку забежит навестить его под Новый год.

Но никто не приходил.

Дане было томительно, как всегда, когда до нас долетает пусть даже самая веселии, но отдаленная музыка: звуки наверху говорили, что все вокруг живет и радуется, а он один и никому до него нет дела.

Мать и отец сонно дышали в темноте. Ради него они сегодня остались дома.

А вот Сашка не пришел… Ну конечно, веселится где-нибудь в гостях! Небось интересней, чем сидеть с больным товарищем.

Нет, он, Даня, не мог бы так. Уж он-то был бы сейчас у кровати друга, а не за новогодним столом…

А впрочем, может оно и лучше, что Саша не пришел. Очень уж ему, Дане, нынче вечером как-то не по себе: ноги ломит, в голове гудит, во рту сохнет. Даже говорить было бы трудно, пожалуй. И Саша, наверно, догадался об этом. Ведь у него отец врач. Он любит повторять, что его отец — врач. Он решил не мешать больному спать и прийти завтра утром.

От этой мысли на душе у Дани стало полегче. Он вдавил голову в подушку и сразу уснул.

Утром, так как был выходной, мать и отец встали попозже. Чтобы не тревожить Даню, они разговаривали шопотом. В глубоком молчании напились чаю, и он слышал только тихое позвякивание ложечек в стаканах.

И вот в передней раздался звонок. Отец пошел открывать. «Сашка». Даня настороженно уставился на дверь. Послышались шаги, потом кто-то завозился у вешалки.

Дверь отворилась. На пороге стоял Иванов. За плечами у него маячил Семенчук.

— Здоро́во! — сказал Иванов.

— Здоро́во! — повторил Семенчук.

Увидев эту живую двухступенчатую лестницу, Даня до того потерялся, что не нашел в себе силы ответить: «Здоро́во!» — и только открыл рот.

Иванов и Семенчук осторожно (как это всегда невольно делаешь в комнате больного) двинулись к яковлевской оттоманке.

Впереди шел маленький Иванов, сзади — огромный Семенчук.

Подошли. Сели.

— Ну, как ты? — спросил Иванов.

— Да ничего…

Помолчали.

Через секунду в открывшуюся дверь заглянула голова матери.

— Может быть, чайку выпьете? — сказала она.

— Мама, при чем тут чай? — значительно и грозно ответил сын.

— To-есть как это «при чем»? На улице холодно, всякий в такую погоду с удовольствием выпьет горяченького.

Но мальчики отказались от удовольствия выпить горяченького, и мать ушла.

Даня пристально смотрел на товарищей. Его разочарование, оттого что это пришли они, а не Саша, было до того сильно, что в первую минуту он даже с трудом мог его скрыть. Но все-таки ему было лестно и приятно, что ребята не забыли его и пришли. Стало быть, он не такой уж пропащий человек.

— Ну, а как Соня? — спросил Даня Володьку.

— Ничего себе, — ответил Иванов. — Мама приехала… А я Соне к Новому году куклу гуттаперчевую достал. Весь город, понимаешь, избегал. И что же ты думаешь? Не хотели принимать. Я говорю: «Да что вы, не в себе, что ли? Я, — говорю, — весь город, может быть, избегал…» А они: «Так ты бы не бегал!» Уж еле-еле я их уломал. Отдал я им куклу и пошел. А нянька вдруг наешь что говорит? Вот не поверишь! «Где, — говорит, — этот твой, который скакал? Пусть, — говорит, — еще когда-нибудь забежит, ребята требуют…»

— Врешь! — перебил Даня.

— Охота мне врать!.. «Артист он, что ли?» — спрашивает.

— Заврался! — сказал Даня.

— Ничего не заврался, — невозмутимо продолжал Иванов. — Она спрашивает: «Артист?» А я отвечаю: — Мы оба артисты из погорелого, — говорю, — театра».

Мальчики прыснули.

Семенчук, который всегда соображал немножко позже других, тоже собирался захохотать, но в ту минуту, когда он раскрыл рот, в комнату вошла мать, и он аккуратно подобрал губы.

— А откуда ты узнал, что я болен? — спросил у Иванова вполголоса Даня. — Тебе Саша сказал?

— Нет, Зоя Николаевна. Мы идем, а она, понимаешь, навстречу. «Не знаете, — говорит, — что с Яковлевым?» Мы спрашиваем: «А что?» А она говорит: «Как же! Он вчера на катке так здорово трахнулся, чуть полбашки себе не отшиб, даже вставать не хотел». Очень она тебя жалела. «Такой, — говорит, — растяпа!» А я уж было подумал, что ты весь забинтованный…