Неизвестно почему, он изо всех сил старался не смотреть в ту сторону и все-таки все время видел их каким-то боковым, «рыбьим» зрением. Наконец это стало ему невмоготу.

— Давай-ка перегоним их, — сказал Яковлев.

Таня ответила:

— Хорошо.

Они набрали скорость, по прокатные ботинки были велики Дане, конек то и дело подворачивался, особенно на левой ноге, того и гляди — упадешь.

И тут опять заиграла музыка. Заиграла до того плавно, что Даня забыл обо всем на свете. Играли вальс. Он лился свободно, легко, на минуту замирая, и все внутри у Дани замирало, ожидая, когда опять раздастся эта плавная, как будто качающаяся музыка. И вот громкоговоритель умолк. Но Даня знал, что он только набирает силы, — еще не было тех последних, тихих звуков, в которых чувствуется конец.

Впереди, уже совсем недалеко, показалась Лидина спина и ее красная шапочка.

В эту минуту каток вдруг осветился красноватым светом прожектора. В широком, упирающемся в лед луче Даня ясно увидел лицо товарища. Оно было оживлено не тем выражением сосредоточенности, терпения и внимания, которое он так любил и так хорошо знал. Нет, Саша улыбался широко и счастливо. Ему, должно быть, было очень-очень весело.

— Я устала, — робко сказала Таня, — не надо так быстро бежать.

Яковлев ответил:

— Хорошо, — и побежал еще быстрее.

Лучи прожектора скользили по льду, словно танцуя вальс. И вдруг на самую середину катка, туда, где скрещивались цветные дорожки, выбежала Лида. Высоко взлетела ее нога, подкованная блестящим коньком. Она перегнулась вперед «ласточкой» и завертелась на льду, вся сияя в голубых, желтых и красных лучах прожектора. Опять стал падать снег, косой и легкий, и словно тончайшая пелена окутала девочку, танцующую на коньках посреди ледяного сверкающего круга.

Многие останавливались и с любопытством смотрели на школьницу, показавшую высокий класс фигурного катания. Кто-то захлопал. А свет прожектора уже перекочевал с середины круга на край, и сквозь легкую завесу косо летящих снежинок проступали широкие лапы елей. Меж ними раскачивались на веревочке желтые бумажные фонарики, а за линией фонариков смутно светилась широкая пелена снега.

И кто его знает почему, Дане вдруг стало хорошо до слез, легко, весело. Бросивши Таню и размахивая кепкой, он побежал наискосок через ледяное поле навстречу Лиде. Бойко лавируя среди катающихся, он с разгона пронесся по синей глади катка и, подкатив к Лиде, смело и свободно протянул ей руку. Она, улыбаясь, подала ему свою.

Никогда еще Даня не чувствовал себя таким ловким и легким. Ему казалось, что вот-вот он оттолкнется пяткой от земли и полетит, полетит по воздуху, как летают во сне.

И он в самом деле полетел. Предательский прокатный конек неожиданно подвернулся, и Даня со всего маху плюхнулся на лед. С ним вместе упала и Лида.

— Ай да фигуристка! — крикнул какой-то мальчишка, лихо пробегая мимо. — Вот это класс!

Лида вскочила на ноги и стала торопливо отряхивать с колен снег.

— Если не умеешь, не надо кататься! — чуть не плача от обиды и злости, крикнула она и, круто повернувшись, побежала прочь от Дани.

Угрюмо, не глядя друг на друга и не обменявшись ни словом, мальчики возвращались домой.

И вдруг Даня остановился у груды недавно выпавшего, сметенного в кучу снега, отвернулся от Саши и, набрав снегу в обе горсти, стал жадно глотать его, приподняв кверху голову.

— Ты обалдел! — сказал Саша.

— Отстань! — ответил Даня.

— Но должна же быть всему мера! — стиснув зубы и приближая к Дане побелевшее от злости лицо, сказал Саша. — С ума ты сошел, что ли? Заболеешь во время каникул!

— Оставь меня в покое! — ответил Даня и продолжал жадно глотать снег. — Пить хочу.

Зажав подмышкой ботинки с коньками, Саша схватил его за локоть и стал изо всех сил тянуть прочь от снежного сугроба. Даня упирался, выворачивался и, набирая одной рукой снег, энергично запихивал его в рот, назло Саше и всему миру. Кончилось тем, что оба они растянулись посреди улицы, к большому восторгу глазевших на них мальчишек.

— Так его, так его! — кричали им.

— Эй, черный, коленом его притисни! — поощрял кто-то Даню.

— А ты его носом в снег, в снег! — советовали Саше.

Товарищи что есть силы тузили друг друга и, стиснувши зубы, молча катались в снегу.

Это продолжалось до тех пор, пока в дело не вмешался какой-то шедший мимо гражданин с портфелем.

— Хороши… хо-о-роши-и-и… — сказал он укоризненно и вдруг скомандовал почти по-военному: — А ну-ка, встать!

Мальчики покорно встали, кое-как отряхнули с себя снег и молча зашагали домой.

Глава IV

В ту же ночь, в третьем часу, Даня проснулся со странным чувством тоски и досады. Он не мог найти себе места на жаркой кровати. Все тело ломило, во рту было сухо.

Утром мать измерила ему температуру и вызвала врача. Доктор, выстукав Даню, сказал:

— Ну что ж, обыкновенный грипп. Придется полежать.

И вот он в самом деле лежит. Лежит и, прищурившись, смотрит на Сашу, а Саша, который пришел его проведать, примостился на корточках у печки и молча, задумчиво постукивает кочергой по догорающей головне.

«А ведь, в сущности, я растянулся тогда из-за него, — горько думает Даня. — Если бы не он, я бы не торопился, я подобрал бы подходящие ботинки, и ничего не случилось бы…»

И Дане опять слышится музыка на катке, опять видится, как по-дурацки, растопырив руки и ноги, он валяется посередине ледяного круга. И все, все смотрят на него. Смотрит насмешливо какой-то мальчишка-ремесленник, смотрит эта девчонка Таня, с которой он катался. А Лида не смотрит. Она прикусила губу, отвернулась и делает вид, что никогда не была с ним знакома. Ух, если бы кто-нибудь мог это понять! Ни одна живая душа не поймет, какой это позор!

От стыда Даня даже стиснул зубы и громко охнул.

— Кстати, а как фамилия этих девочек? Ну тех, что мы встретили на катке, знаешь? — ни с того ни с сего спросил Саша.

— Таня Мельникова и Лида Чаго, — отвернувшись к стене, сказал Даня.

— Как ты говоришь? Чаго? Странная фамилия.

— Ну и пусть странная! Это не я ее придумал. И вообще, зачем ты об этом спрашиваешь?

Саша ничего не ответил. Он опять ударил кочергой по головешке, и вверх огненными комарами полетели искры.

— Ну, а номер дома, где живет этот твой приятель дворник, который нам мешки давал, ты помнишь?

— Отстань! — сквозь зубы процедил Даня. — При чем тут дворник?

— Ладно, мне надо идти, — видно, думая о чем-то другом, сказал Саша. — Прими, пожалуйста, порошок и поспи. Право, самое верное дело.

— Я не сплю под чужие дудки! — коротко ответил Даня.

Саша ушел.

Пока он спускался с лестницы, присевший в кровати Даня с удивлением рассматривал свои руки. Ему казалось, что они от жара налились, распухли и каждый палец стал большим и тяжелым.

Освещенная с той стороны фрамуга двери поплыла ему навстречу, то растягиваясь и наливаясь светом, то сжимаясь и мутнея. От этого было больно глазам. Даня зажмурился и крепко прижал к векам кулаки.

Когда он открыл глаза, он увидел мать, стоявшую у его кровати и смотревшую на него с нежным и грустным выражением.

Она была тут. Она всегда была тут.

— Посиди! — сказал он сердито.

Она села подле и стала мерно похлопывать рукой поверх одеяла. Она все хлопала и хлопала и даже чуть-чуть подталкивала коленом кровать, отчего кровать легонько и мерно поскрипывала.

Это было похоже на укачивание. Но не беда, ведь в комнате их было только двое…

— На этой, говоришь, улице? — спрашивал дворник. — Все может быть… Конечно, может и видал, да кто же их упомнит.

— Ну что вы, неужели не помните? — уговаривал Саша. — Такая приметная семья… Ну, Чаго, Чаго!.. А девочка — ну, вот такая примерно… ну, немножко пониже меня и с косами, с косами… Да вы помните!