К стеклу окошка вплотную лепились спинки двух железных кроватей.

И вот над одной спинкой показалась чья-то голова в марлевой шапке — крошечное личико, внимательные круглые большие глаза, острый, птичий носик. На стекло легли две маленькие ладони с растопыренными пальцами.

Мальчики стояли рядом и, задрав головы, смотрели в окно на Соню.

Соня с интересом поглядела на незнакомого мальчика, потом перевела глаза на брата, и оттого, что он стоял на дворе и мог каждую минуту уйти (хотя и не уходил), ей стало очень обидно. Она открыла рот, набрала в легкие воздуху, сощурилась и, сморщив нос, затянула тягучее: «у-у-у…»

Они, конечно, не слышали этого, но ясно видели, что она ревет.

Надо сказать правду, смотреть на это было нелегко.

Подумавши, Володька притворился, что хочет уйти, и, помахав Соне рукавицей, уже сделал было несколько шагов к воротам. Он шел, но через плечо все время видел окошко во втором этаже и в стекле, как в раме, тощее тельце в больничной рубашке. Рядом с Соней, приставив ко лбу козырьком ладонь, стояла женщина в белом халате.

Он не выдержал, вернулся и, снова подняв голову, глянул в окошко, стараясь рассердиться, чтобы совсем не размякнуть от жалости.

Нежность и самоотверженность брата боролись в мальчике с рвущей душу беспомощностью. То, что она нуждалась в нем, переполняло его жгучей жалостью. Он видел завязки под горлом, видел (или думал, что видит) осунувшееся личико и был готов корить себя за все — за то, что дышит, живет и вольно стоит во дворе.

«Ну что же я могу? Ну ничего я не могу!» — говорил он себе. Однако то, что он и в самом деле решительно ничего не мог, не снимало с него ответственности за ее огорчение и слезы, ответственности, которой он сам не мог с себя снять.

Правда была в том, что она звала его, а он не мог быть с нею.

Голова в окошке наклонялась все ниже, и дрожащее личико было все залито слезами, скоплявшимися у подбородка.

Володя беспомощно стоял посреди двора, подняв к окошку сердитое лицо, и время от времени грозил окну пальцем.

Даня Яковлев стоял тут же, чуть поодаль, и, слегка приоткрыв рот, смотрел то на Володьку, то на Соню. Наконец он не выдержал.

— Да ты что? Дразнить ее, что ли, пришел? — сказал он и решительно отстранил Володьку.

Теперь надо было действовать, но как именно, он не знал. Для начала он сорвал с головы кепку и, помахав ею в воздухе, поклонился окошку.

Соня по-птичьи отвела набок голову и, округлив глаза, без всякой улыбки стала разглядывать, как машет кепкой и кланяется этот незнакомый черный мальчик.

И вдруг, словно осененный, словно приподнятый волной того самого вдохновения, о существовании которого он и не догадывался, но которое жило в нем постоянно, даря ему лучшие в жизни минуты, Даня, не отрывая глаз от окошка и словно примериваясь, лихо отставил правую ногу и подбоченился.

Глаза в окошке с явным недоумением следили за ним.

Тогда он отставил левую ногу, пошевелил в воздухе носком калоши и вдруг ни с того ни с сего понесся вприсядку и припляску по снежному двору. Снег взлетал из-под его ног, как из-под копыт разгоряченного коня. Стена дома, забор, окошки, двери мелькали в глазах, словно он катался на карусели. Ему стало жарко, он на ходу сбросил рукавицы и расстегнул пальто. Он подпрыгивал, приседал, выкидывал то одно колено, то другое, стоял на одной ноге, помахивая другой в воздухе, и даже пытался перевернуться и походить на руках. Это ему, однако, не удалось — он упал. Но и это его не смутило. Сидя на снегу, он быстро слепил два снежка и один за другим запустил их в окошко. После этого Даня вытер лоб ладонью и позволил себе, прищурившись, посмотреть, что же теперь делается за окном. А за окном делалось что-то совершенно неожиданное. К стеклу прильнуло множество лиц — удивленных, обрадованных и любопытных. Стоявшая рядом с Соней женщина в больничном халате держала на руках крошечного ребенка, завернутого в одеяло, и тыкала пальцем в окно, как будто старалась показать маленькому, что там делается. На подоконнике пристроился на коленях мальчишка с завязанными ушами. Из-за его спины выглядывал кто-то еще в халате, и еще, и еще…

Лица в окошке выражали удивление, радость, почти восторг.

Даня сидел на снегу, опершись на вытянутые назад руки. Он смотрел в окно, не понимая, что же теперь делать: встать под всеми этими устремленными на него взглядами было неловко, а сидеть тут до завтрашнего утра как будто холодновато.

И вдруг в окошке захлопали. Это вывело Даню из затруднения. Он быстро вскочил на ноги и раскланялся.

Ладони в окне заработали еще сильнее.

— Ну, по-моему, придется повторить… Видишь, они не расходятся, — сказал Даня.

— Ты думаешь? — спросил задумчиво Володька.

И с глубокой серьезностью, сцепив руки кренделем, мальчики, теперь уже вдвоем, завертелись посреди больничного двора.

— Пляши, пляши! Ты совершенно не стараешься, — тяжело дыша, командовал Даня.

— А там-то как? Что делается, видишь? Нет? — задыхаясь, спрашивал Володька.

Даня на мгновение замедлил скорость пляски.

— Вижу. Едят! — коротко сказал он и остановился.

В самом деле, обстановка в окне резко изменилась. Толпа отхлынула от подоконника. Только Соня оставалась на своем посту, но и она, повернувшись боком к окошку, ела что-то с ложечки и не смотрела на плясунов.

И вдруг она обернулась. Брат помахал ей рукой. Занятая ужином, она между делом махнула в ответ.

— Как хочешь, а сейчас, по-моему, самое время смываться, — сказал Даня и, не дав Володьке опомниться, потащил его прочь с больничного двора.

Оглядываясь, они все еще видели ее повернутый к окошку затылок. Сомнений не было: Соня преспокойно доедала кашу.

Мальчики обогнули барак и дружно зашагали по узкой тропке.

Больничный двор был пуст. Все посетители, долили быть, уже разошлись.

Над приемным покоем, над дорожкой, обсаженной заснеженными кустами, нависало темневшее небо. Новый год шел быстрым шагом сквозь города, деревни и леса — гроза елок, Новый год. А елки в тех домах и квартирах, где сумели их раздобыть, уже стояли на столах в горшках из-под цветов, на деревянных подставках и в кадках и распространяли по всей комнате еловый дух…

Улицы около боткинских бараков были слабо освещены и пустынны, и лишь в конце, где узкие улички пересекались одной широкой, стояла на трамвайной остановке кучка людей.

— Ну как? По-моему, ничего, — сказал Даня, вглядываясь в брызжущую светом широкую улицу.

— Очень даже хорошо, — ответил Володька. — Поверишь, первый раз ушел, а она не плакала.

— И ты всегда ходишь сам? — спросил Даня, ускоряя шаг. — Тебя же просто нельзя пускать одного. К детям нужен подход. Пусть лучше папа ездит.

— А у него совсем никакого подхода нет, — буркнул Володька. — Когда он приходит, она еще больше ревет.

В это время к остановке подкатила шестерка.

— Постой, — вдруг остановившись, сказал Даня. — А который теперь может быть час?

— Да уж седьмой, наверно.

— Что — седьмой?.. — отчаянным голосом крикнул Даня и, бросив Володьку, со всех ног пустился бежать.

Глава III

Стуча коньками по деревянным ступенькам, ведущим из раздевалки на каток, две девочки спустились на ледяной круг. Одна из них, худенькая, белокурая, в красной шапке, была та самая девочка, Лида Чаго, с которой Даня недавно познакомился во время сбора лома; другая, низенькая, плотная, с широким и добрым лицом, — ее закадычная подруга Таня.

Падал легкий снежок. Он оседал на шапках конькобежцев, сгущаясь в лучах фонарей. Где-то в мутной снежной глубине, по самому краю катка, стояли елки, воткнутые для украшения в гряду сметенного с катка снега. Прожектор освещал только середину круга, и темные елки едва угадывались на снежном гребне. От этого казалось, будто там, за катком, начинается лес и невесть что — дальнее, большое, все в снегу.

Крепко держась за руки, Лида и Таня бежали по кругу. На бегу они то и дело перешептывались и переглядывались, как переглядываются только очень близкие подруги-девочки, с первого взгляда понимающие, что одной из них показалось занятным или смешным. Они уже подметили, с каким серьезным видом бегает по льду пожилой конькобежец в пенсне (старый, наверно лет тридцати пяти, а катается); подняли на смех какого-то очень толстого школьника, румяного, красивого, но из-за толщины похожего не на всамделишного мальчика, а на артистку ТЮЗа, которая играет мальчиков; осмеяли какую-то тетку, которая каталась с целой толпой провожатых (костюм как у фигуристки, а сама ступить не умеет — пять человек поддерживают)…