— Подождем, — спокойно сказал Александр Львович и внимательно оглядел класс.

Класс утих, и пошел плясать алфавит. Впереди оказывались то последние, то средние, то начальные буквы, независимо от того, в каком месте журнала они находились. Право на первые места давали этим буквам пятерки и четверки, стоявшие в журнале рядом с фамилиями. Любители золотой середины — троечники — заняли место не посередине, а в самом хвосте, потому что двоечников в классе у Александра Львовича не водилось.

В свой черед подошел к учителю и Яковлев. На этот раз ему порядком пришлось подождать, пока Александр Львович назвал наконец его фамилию. С тех пор как Даня поступил в школу, в четверти у него, кажется, ни разу еще не было столько троек. Опустив голову, тяжело и неловко ступая, подошел он к учителю, внимательно рассматривая паркет, чтобы как-нибудь ненароком не встретиться с Александром Львовичем глазами, принял у него из рук свой табель и вернулся на место.

Все так же не поднимая глаз, он сел возле Саши и принялся рисовать что-то пальцем на блестящей глади парты.

Но вот наконец, укоризненно покачав головой, Александр Львович вручил последний табель. И тут как раз прозвенел звонок.

Классы разом опустели, а коридоры и лестницы наполнились до потолков веселым предпраздничным гулом.

Всех почему-то тянуло во второй этаж, поближе к актовому залу. Впрочем, для этого были кое-какие причины: в актовом зале стояла елка.

К дверной щели, словно притянутые магнитом, жались малыши; шестиклассники, семиклассники и восьмиклассники, проходя мимо, щелкали их по макушкам, но сами нет-нет, да и заглядывали в приоткрытую мелюзгой дверь.

И в самом деле, до чего же славно становится на душе, когда увидишь неожиданно посреди зала высокое дерево, удивленно стоящее в четырех стенах! Зеленые руки елки опущены, она еще не опомнилась, еще не поняла, что уже больше не в лесу, что ее похитили, унесли из ее огромного дома без крыши, из лесного, тенистого и молчаливого приюта. Ее колючие ветки чуть вздрагивают, и, задыхаясь в непривычном тепле, елка дышит изо всех сил, и весь зал полон запахом хвои — острым и нежным запахом ветров, земли, снега, всего, что принесла она с собой из лесу в каждой чешуйке своей коры, в каждой иголке своих ветвей…

А время идет. Еще два часа, еще час до конца занятий — и наступит праздник.

Засунув поглубже в портфель табель со всеми тройками, Даня оперся о подоконник и уставился в окно, стараясь не видеть, что делается у него за спиной в классе. А там шла веселая предпраздничная суета.

— Ребята, кто хочет в Театр имени Кирова? Кто Русский музей? Говорите, ребята! — спрашивал Петровский, обходя всех с записной книжкой в руках.

Ребята толпятся около него, толкают в спину, галдят.

— Меня запиши, Сашка! Меня смотри не забудь, Сашка!

«Можете не беспокоиться, не забудет! — с горечью думал Даня. — Запишет аккуратнейшим образом в аккуратненькую записную книжечку — и дело в шляпе, получайте билетик!»

Сам не зная почему, все свои огорчения, обиды, всю душевную неустроенность и недовольство собой Даня поставил на счет Саше. Ему казалось, что если бы Саша иначе вел себя на сборе, если бы он что-то такое сказал, объяснил, все ребята поняли бы… Что поняли бы? Ну, одним словом, все, и дело пошло бы по-другому.

Уж кто-кто, а Сашка-то наверняка знает, что он, Даня, вовсе не такой, как они тогда говорили… Мог сказать… Да где ему! Как заладил одно: «я виноват, он виноват, он виноват, я виноват — так на этом и кончил. Вот и вышло!..

Кто-то хлопнул Даню по плечу:

— Данила, на «Руслана и Людмилу» пойдешь?

Даня разом повернулся к Саше, стиснув зубы и прищурив глаза:

— Послушай, Петровский, поди-ка сюда на минутку!

Саша с готовностью захлопнул свою записную книжку:

— Валяй.

— Нет, не здесь. Здесь я не буду.

— А где?

— Могу и нигде. Если тебе не важно — пожалуйста!

— Данька, чего ты дуришь?

— Ну хорошо, хорошо… Ровно в пять на катке. Идет?

— В пять? — Саша на мгновение замялся. — Как раз в пять я занят. Мы условились с Джигучевым идти за билетами… Нет, постой, погоди! Я постараюсь освободиться.

И, сбегав в пионерскую комнату, Саша, красный, запыхавшийся от спешки, вернулся к Дане:

— Все в порядке, я предупредил Костю. Завтра пойдем. Значит, ровно в пять у входа на каток.

— В пять ноль-ноль у входа на каток, — нарочито сухо повторил Даня и стал спускаться с лестницы.

— Данька, куда ты? Минут через десять я тоже освобожусь.

— Нет, не могу. Я занят.

Но на самом деле времени у него было много, хоть отбавляй. Нести домой табель, разукрашенный тройками, не хотелось, и Даня решительно не знал, куда девать время до пяти часов, до встречи с Сашей на катке. И что его угораздило назначить эту встречу так поздно!..

Он шел, угрюмо глядя себе под ноги, и даже вздрогнул, когда кто-то окликнул его.

— Яковлев, ты сейчас свободен?

Это была Зоя Николаевна. В руках она держала большую еловую ветку, всю украшенную шишками.

— Понимаешь, — сказала она, неизвестно почему отводя в сторону глаза, — заболела корью сестренка вашего Иванова, а мать в отъезде. Так вот, надо вместе с Владимиром сходить в больницу — отнести девчушке елочку от вашего отряда. Ясно? Я тебя целый час разыскиваю. Ты это лучше всякого другого сделаешь, я уж знаю.

И, сунув Дане в руки колючую ветку, кудрявую, упругую, похожую на маленькое деревце, она быстро зашагала по коридору.

Володьки Иванова не было ни наверху, в классе, ни внизу, в раздевалке. Однако пальто его еще висело на вешалке.

«В коридоре он, что ли, застрял?» — подумал Даня и побежал вверх по лестнице, чтобы обследовать коридор.

Но ему не пришлось подниматься выше второго этажа. Здесь, на площадке, поглаживая ладонью перила лестницы, стоял Володька, а рядом с ним — Александр Львович. Они о чем-то беседовали. Даня остановился и прислушался.

— Ну? — сказал Александр Львович и, протянув вперед руку, положил ее на Володькин затылок.

Даня из деликатности слегка отвернулся в сторону и, наклонившись над лестничными перилами, стал внимательно разглядывать, что делается внизу, в раздевалке.

— Едешь? — спросил Александр Львович.

— Еду, — ответил Иванов.

По опущенной голове, по тому, как он нахмурился, было видно, что Володька смущен и обрадован тем, что Александр Львович остановил его и расспрашивает. «Вон как! — подумал Даня. — А я и не знал, что он так любит нашего Александра».

Удивленный и чем-то растроганный, Даня сбоку поглядывал на них, боясь упустить из этой сцены самую ничтожную мелочь и в то же время не решаясь открыто смотреть в их сторону.

— Ну что? — сказал Александр Львович, заметив, конечно, что Иванов покраснел. — Ну что, мальчик?

Он сказал это очень ласково и улыбнулся какой-то особенной улыбкой.

«Ишь ты! — опять подумал Даня. — Видно, и учителя рады, когда их любят…»

— Ничего, ничего, все будет хорошо, — сказал Александр Львович так уверенно, как будто был не учитель, а предсказатель погоды с метеостанции.

И снова его протянутая рука легла на Володькин затылок.

Тут щека Иванова дрогнула, лицо опустилось еще ниже, и Даня через его голову увидел встревоженное и дрогнувшее лицо учителя. Можно было подумать, что в нем, как в зеркале, отразились тревоги и огорчения Володьки.

— Что ты, Володя? Держись! — сказал Александр Львович тем особенным голосом, которым он один умел говорить, когда хотел. — Плохи, что ли, дела?

— Какие-то желёзки, — ответил Иванов горько.

Александр Львович покачал головой.

— А как отец? — спросил он помолчав.

— В Парголове он… Я, знаете, больше сам езжу, — ответил Володька. — Скучает она очень. Прихожу — она расстраивается. Я уж думал не показываться в окне, а ей еще обидней… Я стою — она ревет.

Александр Львович прикусил губу:

— Да, да…

И было видно, что он вполне понимает огорчения Владимира и считает их очень серьезными.