На полотне, появившемся за спиной Петровского, показался большой грузовик, окруженный яванцами, поднявшими пики.

Свет погас. На полотне показалась воронка земли, обгорелые остатки камышовой крыши, какая-то утварь и почерневший кувшин.

Потом показался дом, или, вернее, хижина. У дома стояли старик и подросток. Один держал коротенький нож, другой — бамбуковую большую палку.

— По-индонезийски «свобода» будет «мэр-дэ-ка», — сказал Петровский.

Вопросы к докладчику.

Записка:

«Каков в основном экономический профиль Индонезии?»

Ответ:

— Хозяйство капиталистически-плантационных и арендаторских типов. Промышленность в основном: добыча руды и нефти.

Записка:

«Ты сказал об американских танках. Как это следует понимать? Кто, в конце концов, участвует в поработительной войне против индонезийского народа?»

Ответ:

— Голландцы, англичане и американцы. Прочитай подпись под фото: из вложенного в Индонезии капитала сорок процентов принадлежит американцам. Голландское правительство, пользуясь поддержкой своих англо-американских хозяев, действует в Индонезии вызывающе и безнаказанно.

Вопрос:

— Расскажи про Джакарту.

Ответ:

— О Джакарте? В нескольких словах рассказать трудно. Ну, в общем, она украшена дворцами, принадлежащими колониальным владыкам, и роскошными отелями, но эти улицы — как островки среди кварталов, где ютятся в лачугах индонезийцы. Эти кварталы протянулись на десятки километров и утопают в грязи, особенно во время дождей. На крышах лачуг живут скорпионы, змеи и дикие кошки.

(Возглас с места: «Ничего себе!»)

Вопрос:

— Ты занимаешься в Музее антропологии и этнографии. Почему ты ничего не сказал о музее?

Ответ:

— Ты имеешь в виду, повидимому, историю музея. Она очень большая. Для того чтобы более или менее полно ответить на этот вопрос, понадобилось бы много времени. Но могу сказать коротко, что Музей антропологии и этнографии — первый общедоступный музей в России; до этого существовали только частные коллекции. Основатель бывшей кунсткамеры, разросшейся впоследствии в Музей антропологии и этнографии, — Петр Первый. Им был издан приказ, в котором были такие слова: «Поелику в такой маленькой стране, как Голландия, существует столько многое интересное для обозрения и изучения, неужто же в нашей великой стране не найдется подобного же или того еще более…»

Вопрос:

— Ты, кажется, занимаешься Ливингстоном?

— Не я, а одно время занимался Яковлев.

Из зала:

— Ну, это одно и то же.

Вечер. Во дворе совсем темно.

У ворот (не у школьной двери, а у ворот, ведущих на школьный двор) стоит Галина Андреевна. О нет, она вовсе не думала заходить в школу за своим сыном. Просто она живет здесь неподалеку, а погода такая хорошая. Под ногами хрустит снежок, и даже сыплются с неба едва приметные, кружащиеся в свете фонаря и в свете зажегшихся окон снежинки. Как это нарядно, когда смотришь на них, поднявши к фонарю голову! Вспоминается елка, стоящая в снегу, запах ели, сочной и нежной, в натопленной комнате, вспоминаешь о шишках, о белках, а снег потихоньку падает на выбившиеся из-под платка волосы и садится на кончики ресниц. Сквозь снежинки все вокруг кажется еще более чудесным — лучится, искрится, будто глаза опьянены кружащейся белизной, этим незлым зимним вихрем.

Вот выходят из ворот мальчики, идут по двое, по трое. Летят снежинки, слышны выкрики, хрустят шаги на снегу. «Как хорошо пройтись в такой вечер! Отличная погода», — думает Галина Андреевна и неторопливыми шагами идет к соседнему скверу.

Там она останавливается под заснеженным деревом, украдкой оглядываясь на ворота школы.

Наконец из ворот выходят Петровский и Яковлев.

Все в порядке. Она видит это по их сияющим лицам. И Галина Андреевна идет в обратную сторону, для того чтобы, сделав круг, нагнать сына у порога дома; идет быстро по темному скверу, а снежинки, кружась, оседают тонким и мягким слоем на ее белом платке.

Он счастлив.

Она спокойна.

Глава V

Записавшись в кружок по изучению Индонезии, Даня четыре раза, точно и аккуратно, приходил на занятия этого кружка и даже успел прочесть пять книг. Но на шестой раз как-то само собой получилось, что пока ребята поджидали задержавшегося где-то Озеровского, Даня тихонько выскользнул из комнаты и робко пошел бродить по залам музея. Сперва он часто оглядывался. Но, должно быть, ребята не заметили, что он ушел.

Никто не разыскивал его, никто не окликал. Он глубоко вздохнул и зашагал быстрее.

Вдруг рядом с ним раздался резкий голос экскурсовода:

— Сюда, сюда, товарищи! Вот так. Прошу расположиться полукругом.

Вспыхнула большая люстра посередине потолка, заливая ровным, спокойным светом пирогу, пляшущего индейца и костяные наконечники стрел.

Даня увязался вслед за экскурсией, но так как это была экскурсия краснофлотская, он уже почти ничего не слышал и видел не столько музейные экспонаты, сколько гюйсы — широкие синие воротники матросов, уголки их тельняшек и отлично наутюженные краснофлотские брюки.

Матросы миновали коллекции Маклая и бодрым шагом ушли в Китай.

Даня уже раза два был в Китае и поэтому, насладившись обществом настоящих моряков, повернул в другую сторону и зашагал вверх по белой лестнице.

Третий этаж. Отдел археологии и антропологии. Дверь закрыта. Он осторожно толкнул ее. Зал пуст. В зале тихо. Сквозь высокие, закругленные сверху окна виднеются Нева и улица.

Прямо против Дани — статуя мальчика-неандертальца. Стоя на пьедестале, выставив вперед короткую шею, Данин дальний-дальний предок сжимает в широченном кулаке ручное рубило.

Даня не так давно читал книжку про доисторического мальчика — про мальчика, которому поручили беречь неугасимый огонь в пещере и который его не уберег. Огонь умер, а мальчик отправился на поиски нового живого огня. Там было еще много разных приключений, и все очень интересные. В общем, книга стоящая. Только не может быть, чтобы тот мальчик был похож на этого неандертальца.

Даня присаживается на бархатную скамейку и начинает пристально рассматривать согнутые в коленях короткие ноги, длинные, как у обезьяны, руки, низкий, убегающий назад лоб и могучие челюсти.

— Нет, не может быть! Тот был не такой… — бормочет он.

— Почему вы так думаете? — вдруг спрашивает кто-то за его спиной.

Даня вздрагивает и оборачивается. Перед ним стоит она — Елена Серафимовна. Стоит и, улыбаясь, смотрит на него, как будто они расстались только вчера.

У Елены Серафимовны было множество учеников — молодых и старых, растущих и выросших.

Не все они сделались археологами, но все-таки и они были когда-то учениками Елены Серафимовны. Она первая распахнула перед ними дверь, за которой открывалась новая страна, такая огромная, что даже в воображении нельзя было добраться до ее границ. Эта страна начиналась с того самого места, где стоит человек. За каждым деревом, в земле, в скале, в речке, в которой вы купались летом, в холодном Балтийском море, которое угадывается, когда вы стоите на стрелке Кировских островов, в Черном море, которое вы увидели впервые, когда были в Артеке, — всюду, всюду были признаки этой удивительной страны.

Она называлась Наука.

Если бы все ученики Елены Серафимовны, сговорившись, вышли в один прекрасный день одновременно на Университетскую набережную — старые, стареющие, зрелые, молодые и маленькие, — прекратилось бы, наверно, автобусное движение. Впереди шагали бы ветераны, седые, как и она сама, потом люди средних лет, потом молодежь, и шествие замыкалось бы школьниками.

Елена Серафимовна давно заметила, что Даня Яковлев начал бывать в музее. Однажды она стояла, разговаривая с кем-то на площадке лестницы, и вдруг внимание не привлекла группа мальчиков, толпившихся внизу, около двери реставрационной мастерской.