Она часто заходила в комнату, здоровалась с ребятами (с ним, с Даней, она тоже, конечно, здоровалась) и всегда расспрашивала Кима, как идут дела.

Случалось, что она даже подсаживалась со своей книжкой к столу, за которым ребята срисовывали камни. Тогда он все время чувствовал ее молчаливое присутствие.

Только один раз, когда ребята заговорили об экспедиции будущего лета и он сказал: «Она меня ни за что не пустит», Елена Серафимовна оторвалась от книжки и спросила, улыбаясь:

— А кто это, собственно, «она»?

— Моя мама, — угрюмо ответил Даня.

— Ах, мама! Ну, с этим затруднением, вероятно, можно справиться. Может быть, нам удастся ее убедить, уговорить. Главное — хорошо заниматься, дружок, чтобы иметь основание участвовать в экспедиции.

Так она сказала, и этого было достаточно. Теперь он занимался бы по ночам, если бы мать не вырывала у него из рук книжку и не гасила свет. Он верил Елене Серафимовне. Как мало (и как много) надобно было Дане, чтобы слепо, чтобы навсегда поверить ей! Когда после первого разговора он пришел в музей, его окликнула гардеробщица и сказала добродушно, поглядывая в его сторону:

— А Елена Серафимовна уже спускалась и спрашивала. «Как придет, — говорит, — пусть сейчас же наверх».

— Да ну? Неправда! — недоверчиво сказал Даня.

— А как же! — ответила она. — Вот оттуда, как раз с той лесенки, спустилась, посмотрела вот этак и говорит: «Когда чернявый вихрастый придет — пусть наверх».

Не забыла!

Он верил ей.

Никогда еще ни одно увлечение Дани не было таким сильным, как увлечение археологией. Оно было до того сильное, что, против обыкновения, он не решался открыть его кому-нибудь, даже Саше.

Но Саша слишком хорошо знал своего товарища. Он видел, что того опять захватила какая-то новая, сильная страсть. Это было прямо-таки написано на Данином лице. Во время урока он часто задумывался, сосредоточенно грыз ноготь, писал на промокашке какие-то непонятные слова, вроде: «отщепы», «нуклеусы», «мустьерское скребло».

В сущности, трудно было даже объяснить, на что сердится Саша. Но если подумать как следует, так они же вместе пришли в музей, вместе стали готовиться к занятиям. И вдруг Даня сбежал. Он сбежал неожиданно, не сказавши Саше ни слова. И мало того — сейчас же, чуть не в тот же день, записался в кружок археологии.

В другое время Саша, пожалуй, и сам был бы не прочь тоже заняться археологией. Но Индонезия и Озеровский интересовали его с каждым днем все больше и больше, а на два кружка у него не хватало времени.

Между тем без товарища радость была для Саши не в радость. Даня подарил ее ему и сам же так легкомысленно отнял. Саша не мог этого простить товарищу. Он принял Данино бегство как скрытую измену. А Даня ничего не замечал. Занятый собой и археологией, он даже не догадывался, что Саша чем-то обижен и огорчен. Простодушно уверенный, что всякое его дело должно интересовать и радовать Петровского, он в один прекрасный день крепко ударил Сашу по спине и сказал весело и лукаво:

— Саша, а ты бы не мог доставать для меня кое-какие книжонки в студенческой библиотеке?

Саша молчал. Казалось, он даже не слышит того, что говорит Даня.

Дело было после конца занятий. Оба они стояли около парты в пустом классе, и Саша аккуратно складывал учебники в портфель. И вдруг он с сердцем оттолкнул портфель, вскинул на Даню глаза и высоко поднял брови, разыгрывая крайнюю степень удивления:

— А почему тебе, собственно, нужна моя студенческая библиотека? Ты же сам, по-моему, записан в трех… нет, в четырех библиотеках…

— Ну и что с того? — перебил Даня.

— А вот то! Ты даже иногда получаешь от них повестки с напоминаниями, что надо когда-нибудь возвратить книги.

Даня был сражен. Он глубоко вздохнул и спросил:

— А ты откуда знаешь? Тебе, наверно, моя мама наябедничала?

— Ставлю тебя в известность, что с твоей мамой я виделся только при тебе. И ни с какими мамами я косточек своим товарищам не перемываю. Просто, когда ты мне одолжил «Пятнадцатилетнего капитана», оттуда вывалилась открытка. На ней было написано «вторично». Я книгу отнес, а ты даже не справился, куда я ее задевал.

— Ну ладно, ладно… Чего же ты сердишься? Ведь я же ничего не говорю.

И Даня глубоко и сладко вздохнул. Он готовился к признанию, которое, по его понятию, должно было сильно обрадовать друга.

— Ну, правда, все это раньше было у меня. А теперь… теперь уже совершенно другое. Теперь мне нужны книги научные. Специальные. Ясно? Я буду археологом. Я твердо решил.

Сказавши «специальные» и «я твердо решил», Даня растроганно и вместе торжествующе взглянул на Сашу.

Но Саша ничуть не умилился.

— Прекрасно! — ответил он и снова, подтянув к себе портфель, стал энергично укладывать в него учебники. — Будь кем хочешь — хоть археологом, хоть архитектором, хоть… хоть… чортом в бесе, хоть бесом в ступе, а только книг для тебя я доставать не буду. Ты человек неверный. Дашь слово — и забудешь, начнешь дело — и не доделаешь. На тебя ни в чем нельзя положиться. В общем, своим абонементом в библиотеку я рисковать не хочу. У тебя семь пятниц на неделе, просто чорт знает что!

Глаза у Дани сейчас же сделались такие растерянные, испуганные и огорченные, что Саше стало его жалко.

Даня был Даней. С этим уж ничего не поделаешь. Ведь Саша это знал. Чувство справедливости и привязанности к другу одержало верх над скрытым раздражением.

— Знаешь что? — сказал Саша. — Ты можешь, пожалуй, записаться в библиотеку Дворца пионеров. Библиотека у них замечательная. Там даже иногда достают по требованию читателей книжки из межбиблиотечного фонда Публички.

Все было забыто. Долго сердиться на Даню Саша не умел и не мог.

У входа в этот дворец стынет подернутая по краям ледком Фонтанка. Над ней, повернувшись боком к Невскому, стоят голые бронзовые люди, сдерживающие коней. Раскаленные летом, блестящие во время дождя, а иногда окутанные туманом, они привычны для ленинградца, как мутновато-свинцовая вода, бегущая под мостом.

Поднявшись на третий этаж и подойдя к библиотеке, мальчики прочли на двери табличку:

«Обеденный перерыв».

Они потолкались у закрытой двери и от нечего делать зашагали вдоль длинного коридора мимо высоких белых с золотом дверей, за которыми шла какая-то своя, особая, деловая и серьезная жизнь.

Справа в конце коридора дверь была слегка приоткрыта. Оттуда слышалась музыка. Кто-то звонко хлопнул в ладоши. Музыка, оборвавшись, недоуменно повисла в воздухе.

— Постоим? — предложил Саша.

— Ага, — согласился Даня.

— Да это же бал, в конце концов! — сказали за дверью. — Когда ты берешь эту ленту, забудь хоть на минуточку о своих ногах. Смотри на ленту… Вот так. На ленту, на ленту… Все время на ленту. Кружись и радуйся, радуйся… Смотри наверх, а не на пол. Будь такая, как будто сегодня твой лучший день, твой праздник. Будь счастлива! Радуйся, радуйся, радуйся… Начнем!

Подойдя к дверям, мальчики со всякими предосторожностями заглянули в дверную щелку. Им очень хотелось узнать, кому это предлагают радоваться, глядя на ленту.

Раздался вальс. В косой щели показалась девочка. В руках у нее болталась бумажная лента.

— Раз и два! — сказал повелительный голос, перебивая музыку.

Девочка вскинула руки. Лента взвилась.

— Нет, ты пойми, это же танец радости, — говорила учительница. — Забудь сейчас о ногах, не оглядывайся, смотри вверх, только вверх. На ленту, на ленту, на ленту!

Прижавшись к стене, Саша и Даня смотрели в дверную щелку. Они боялись пошевелиться, боялись вздохнуть и только время от времени толкали друг друга локтями. Музыка, голубая бумажная лента и эта девочка, не сводящая с нее глаз и словно летающая над паркетом, — все вместе было такое красивое… Ах, если бы оно подольше не кончалось! Если бы можно было стоять вот так, вечно так, скрючившись, не отводя глаз от светлой полоски в дверях!

Опрокинутое, повернутое к потолку лицо мчащейся по кругу девочки казалось Дане странно знакомым и милым. Сдвинув брови, он заглядывал в приоткрывшуюся дверь, мучительно стараясь припомнить, где он видел это лицо. Он присел на корточки, отчего еще шире распахнулась перед ним перспектива комнаты. Там в глубине были маленькие подмостки. У подмостков сидели три девочки и два мальчика. У рояля стояла учительница, повернувшаяся спиной к двери. Ее талия была перехвачена широченным поясом, ноги обуты в туфли на высоченных каблуках.