— Ребята, кто это толкается! — сказал Петровский шопотом, но достаточно громко, чтобы учитель мог услышать. — Я посадил такую кляксу, что должен буду переписать целую страницу.

Александр Львович, должно быть, не слышал. Он стоял, наклонившись над подоконником.

Петровский закончил страницу, аккуратно вырвал ее из тетради и подложил легчайшим движением под локоть Яковлева.

Яковлев принялся переписывать.

Отработав барщину, Петровский получил возможность потрудиться и на себя. В аккуратной тетради с надписью: «Английский письменный, шестой «Б», Александр Петровский», слова и буквы нанизывались, точно на нитку, складывались в строки и абзацы.

Перо скрипело. Времени оставалось в обрез.

Петровский был бледен. Он всегда бледнел, когда волновался и торопился. Дописав страницу, он быстро проверил ее и успел поставить недостающую запятую.

А Яковлев между тем все еще переписывал.

Петровский отнес тетрадь на учительский стол, возвратился и сел на свое место, положив обе руки на парту. Его пальцы слегка барабанили по самому краю парты одними подушечками, не производя при этом ни малейшего звука. Задумавшись, он смотрел на покрытый белым покровом двор.

Александр Львович тоже смотрел во двор. Ходил, заложив за спину руки, от окошка к двери, от двери к окошку и, дойдя до двери, поворачивался, чтобы еще раз заглянуть в окно и еще раз увидеть белый, покрывшийся снегом двор.

Петровский задумался. Лицо его стало по-детски доверчивым, кротким. Рот приоткрылся. Руки перестали постукивать по крышке парты и упали кверху ладонями, будто прося о чем-то.

А учитель ходил по классу, смотрел на покрывшийся снегом двор и тоже думал про что-то свое. Про что? Наверно, про северные широты, о которых однажды на сборе отряда рассказывал мальчикам.

…Фронт. Зима. Перевалив за сопки, их части движутся по направлению к Петсамо. Длинное, долгое, нескончаемое шоссе, размеченное столбами с немецкими надписями.

Слева — горная цепь, покрытая ельником и какими-то робкими, маленькими клочками снега.

Светает.

В серой мгле огонь первого запылавшего костра похож издали на затеплившееся в дальнем доме окошко. Слышно звяканье ударяющихся друг о друга отвязанных котелков и щебет птиц, до того непривычный для уха солдата, пришедшего с той стороны хребта, где лежит голая тундра, что от странного этого, милого звука перехватывает дыхание…

Он идет по длинной дороге с большими столбами, с которых еще не сняты немецкие надписи. Подняв лицо, он пытается различить в посветлевшем небе подвижные точки. Птицы. В самом деле — птицы! Их не видно, нет, — только воздух наполнен их жизнью, их щебетом, их птичьим дыханием. А между корнями деревьев мелькают клочкообразные, не сплошные, не вечные (как на той стороне хребта), местами пронизанные желтыми травинками и готовые растаять с приближением весны снега.

Вот об этих-то давних, поза-позапрошлогодних снегах вспоминал молодой учитель, внимательно глядя на школьный двор.

А Яковлев между тем тоже закончил переписывать. Задев на ходу крышку парты, он подошел со своим листком к учителю, занятому воспоминаниями о щебете птиц.

Учитель вздрогнул, глянул рассеянно на переписанный Яковлевым листок, взял его в руки и вдруг сказал:

— Даже переписать вы не потрудились как следует, Яковлев… вся страница в помарках! А зря. Петровский сегодня очень для вас старался. Вот видите, торопился, сделал… гм… две… три ошибки. Никогда не следует торопиться, Петровский… Да, так по существу, товарищи, я бы должен был поставить вам общий балл. Работа… гм… дружного коллектива. Но качество переписки отстало все же от подлинника. Печально! Придется вас в данном случае разделить. Яковлев — двойка, Петровский — тройка. — Он что-то отметил в школьном журнале. — Петровский, возьмите, пожалуйста, ваш первый… нет, вернее сказать — второй листок и запомните: никогда не следует повторяться.

В классе стало так тихо, что слышался шорох страниц.

Яковлев боком присел на парту. Он не смел поднять глаза на товарища. Он знал, что это первая тройка в жизни Петровского.

Когда молчаливый, хмурый Петровский и растерянный, истерзанный Яковлев молча шагали по коридору к раздевалке, их остановил Александр Львович:

— Вот что, друзья, попрошу вас зайти в учительскую. Я задержу вас ненадолго, минут на пятнадцать.

Яковлев и Петровский переглянулись, сделали крутой поворот и зашагали по коридору в обратную от раздевалки сторону, туда, где был живой уголок, географически кабинет и учительская.

— Заходите, ребята, — сказал, нагоняя мальчиков Александр Львович (сказал так приветливо, как будто бы приглашал их в гости).

Они вошли.

— Садитесь.

Сели.

Александр Львович прошелся раза два по комнате, потом остановился против Яковлева и посмотрел на него внимательно и заинтересованно.

Яковлев засопел: «Сейчас спросит, зачем я списывал, как будто бы сам не понимает!»

Но Александр Львович спросил совсем о другом.

— Яковлев… — сказал он, опуская глаза (наверно, ему было стыдно за него, за Яковлева), — Яковлев, не будете ли вы любезны объяснить мне, что у вас сегодня, собственно, произошло в физкультурном зале? Зачем вам понадобилось выманить ключ у школьной сторожихи, проникнуть тайком в физкультурный зал и выбить стекло?

— Но я же не выбивал!

— Хорошо. Допустим. А отчего вы пришли без книг, не потрудившись хоть сколько-нибудь ознакомиться с заданными уроками?

Яковлев молчал.

— Так, так… — сказал Александр Львович. — Ну что ж, передайте матери, что я жду ее. Мы все обсудим втроем и попытаемся вместе найти ответ. До завтра, Яковлев! А вы, Петровский, не уходите. Да и вы, Яковлев, подождите еще несколько минут. Я хотел бы, чтобы вы послушали наш разговор.

Видите ли, Петровский, я высоко ценю настоящую дружбу, ее верность и самоотверженность. Однажды, кажется в сорок третьем году, на фронте мы с трудом добрались до чужой землянки и попытались там кое-как обогреться. Нас было трое: я, сержант и девушка-санинструктор.

В огонь упала портянка этой девушки. Упала и, разумеется, сгорела наполовину. Пустяк — портянка! Но в тех местах, понимаете сами, не было АХЧ. Вы знаете, что такое АХЧ? Административно-хозяйственная часть.

Мы собрались идти. Девушка стала робко натягивать мокрый сапог на босую ногу.

А на дворе было очень холодно. Тундра, понимаете, ноябрь месяц. Хозяин землянки, подумавши, снял сухие портянки со своих ног и отдал их девушке-санинструктору. А там, как я уже говорил, не было АХЧ.

Вы скажете: так ведь он оставался! Да, на час-другой. Тот, кто живет в землянке на переднем крае, не слишком много времени проводит в тепле.

Мне часто случалось видеть в бою, что такое дружба двоих людей, связанных единым делом, двоих… ну, в общем, двоих уважающих друг друга товарищей. Я видел, понимаете ли, как, обливаясь кровью, один выносил из боя другого.

Из боя! Понимаете ли, Петровский? Речь идет о бое. О том времени, о минуте, когда решается вопрос победы и поражения, жизни и смерти.

В данном случае боя не было. Яковлев даже не попытался его вести. Он заранее сдался и без всякой борьбы преспокойно улегся на обе лопатки.

Вы волокли его за собой, а он при этом легонько сопротивлялся. Быть может, в вашем понимании этого слова. Петровский, это и есть товарищество? — Александр Львович внимательно посмотрел на Сашу.

Саша молчал.

— А вас, Яковлев, я вот о чем хотел спросить. Джигучев мне показывал текст вашего письма в райсовет. Идея этого письма, кажется, принадлежала вам? Вы там очень справедливо писали о том, что плохие отметки Мики и Леки сильно снижают учебные показатели вашего звена. Вы объясняли их двойки тем, что у Калитиных плохие домашние условия. А вам что мешает учить уроки, Яковлев? У вас тоже трудные домашние условия?