Дане вдруг стало обидно до слез.

— Нет, были! Нет, были! — закричал он сдавленным голосом. — Только я их, наверно, в другом месте забыл… И не съел я вашу физкультурку! И стекло я не выбивал…

Голос у него оборвался.

Денисова вдруг посмотрела на него внимательным, настороженным взглядом — у нее было пятеро ребят.

— Да полно ты! — сказала она потише. — Ишь, расходился!.. Ну, не выбивал, так и не выбивал. А только не само же оно разбилось?

— Само! — крикнул Даня, кое-как сунул ноги в башмаки и, не завязав шнурков, опустив голову, выбежал из физкультурного зала.

Глава IX

Раздался звонок.

Захлопали парты.

В класс вошел с журналом в руке классный руководитель и преподаватель английского языка Александр Львович Онучин.

Поздоровавшись и положив журнал, он пошел между парт, поглядывая на затянутое ослепительной первой изморозью окошко, на круглые и вытянутые макушки, возвышавшиеся над партами, на еще не раскрытые и уже раскрытые и разложенные по партам тетради.

У него был легкий шаг, а руки и щеки красны и губы чуть стянуты морозом. От него отлично пахло морозцем — наверно, только что вернулся с урока в соседней женской школе.

— Александр Львович, — сказал у него за спиной высокий ломкий голос Левченкова, — он еще утром забрал у меня карандаш и не отдает.

— Пусть раньше ручку мою отдаст, — ответил густой голос Семенчука, перекрывший разом все шумы класса.

Александр Львович даже не обернулся. Он шел узким проходом между партами, склонив набок большую круглую голову, и улыбался чему-то своему.

— Александр Львович, — снова сказал Левченков, и голос у него сделался, как у маленького, плаксивым, — скажите ему! Скажите ему, отчего он не отдает карандаш?

— Что? — сказал Александр Львович, внезапно останавливаясь. — Ах да, обмен…

Своей легкой походкой он подошел к крайней парте (к парте Семенчука); не сказав ни слова, унес карандаш и переложил его на парту Левченкова. Затем, взяв с парты Левченкова самопишущее перо, он, также ни слова не говоря и не меняя невозмутимого выражения лица, переложил ее на крайнюю парту, где сидел нахмуренный Семенчук.

По классу пробежал легкий смешок. Александр Львович приподнял брови и посмотрел вокруг вопросительно. Все стихло.

— Итак, начнем, — сказал Александр Львович. — Попрошу вас достать тетрадки. Сегодня будет контрольная. Переведем последний параграф… Все готовы? Отлично.

Еще слышались вздохи Левченкова, еще рокотал на последней парте звучный шопот Семенчука, обращенный к Левченкову: «Погоди у меня!» — а уже зашелестели страницы тетрадей.

Петровский в ужасе повернулся к Яковлеву и посмотрел на него напряженно и испуганно. В глазах у товарища были отчаяние, покорность судьбе и даже какое-то равнодушие: «Пропадать так пропадать!» Дело было в том, что Даня не только не знал урока, но у него далее не было сегодня с собой учебников. Близкий друг, одолживший ему мешки, не пожелал возвратить портфель. Это случилось потому, что мешок, в котором Яковлев тащил щедрый дар полковника Чаго, в двух местах порвался.

— Нет, этак дело, ребята, не выйдет, — сказал, обнаружив дырки, знакомый дворник. — Как же этак? Ведь уголь высыплется… Я сделал вам уваженье, а вы — разрывать мешки… Мешковина была, посудите сами, довольно прочная. Хорошая мешковина. Зачем же озоровать? Я таскал — ничего не прорвалось. Вы таскали — у вас прорвалось. Как же так без мешка? Без мешка я как без рук. Предоставьте новую мешковину — верну портфелики. Не нужно мне даром ваших портфеликов. Возвратите только целую мешковину.

И сколько ни клялся Даня, что доставит дворнику завтра же после школы новый мешок, дворник и слышать ни о чем не хотел. Он только тряс головой и повторял: «Я таскал — у меня не прорвалось. Вы таскали — прорвалось…»

Но тут в разговор вмешался Саша.

— Простите, — сказал он, присаживаясь на табуретку подле близкого друга Дани. — Вы нам выдали два мешка. Мы внесли вам в залог два портфеля с книгами. Порвался один мешок. Стало быть, вы обязаны возвратить нам один портфель.

— Ну что ж, — согласился знакомый дворник, — задержим, значит, до завтра один портфелик, сделаем уважение…

И он провел рукой по коже портфеля Саши Петровского. На великолепном портфеле, который даже жалко было трепать каждый день, вспыхнули буквы «А. П.» — Александр Петровский. Никогда и ни у кого из мальчиков в школе, даже у старшеклассников, не было портфеля с такими красивыми посеребренными буквами. Ради них одних Саша, сказать по правде, носил ежедневно в школу свой новый портфель.

И Даня оказался не в силах снести укоризненного сияния этих букв:

— Это нечестно, нечестно! — закричал он, стуча кулаком по табуретке знакомого дворника. — Вы как хотите, это нечестно. Если бы мешки были новые, так тогда вы могли бы оставить в залог наш красивый, новый портфель. Но мешки были черные, из-под угля… Нет, вы, пожалуйста, не отворачивайтесь, смотрите мне прямо в глаза, товарищ. Если хотите задерживать, так задержите за старый мешок наш старый, плохой портфель!

Дворник сдался. Петровский получил обратно портфель, а Яковлев удалился из ласкового приюта своих друзей без книг и портфеля.

— Надо срочно достать мешок, — сказал Саша, как только за ними захлопнулись двери дворницкой.

— Пустое! — ответил Даня. — Я завтра скажу отцу, а он скажет ей.

— Смотри, Данька, может быть это как-то там сложно… Так я сейчас же сбегаю за мешком домой.

— Отстань! — И Даня заговорил о другом.

Петровский, которому мешки, циркули, деньги на кино и прочее давали легко, имел неосторожность поверить Яковлеву. Говоря по правде, достать мешок и для Дани не представляло особенного труда. Но он был до того увлечен подсчетами металлолома, прыжками, книгой Обручева «Плутония», что со дня на день откладывал неприятный разговор о мешке и еще более неприятный поход к знакомому дворнику.

Только сегодня утром — и больше того, за десять минут до урока Александра Львовича — Петровский наконец узнал, что Яковлев не приготовил уроков. Мало того: оказалось, что у него вообще не было никакой возможности их приготовить. Сегодня были английский и алгебра, как в тот памятный день. А как раз эти самые учебники и остались у дворника в стареньком, потрепанном портфеле Яковлева. Положение было отчаянное. По всем признакам, Яковлева должны были вызвать именно сегодня. Александр Львович имел привычку вызывать за один урок двоих: одну фамилию он выбирал в начале списка, другую — в конце. В прошлый раз незадолго до звонка он вызвал Арбузова, первого по алфавиту, и не успел вызвать последнего. Последняя фамилия в списке начиналась на букву «я» — значит, сегодня была очередь Яковлева.

Саша был против подсказки, но на этот раз он решил подсказывать, если Даню вызовут. Как-никак, человек пострадал не за себя. Он пострадал за общее дело…

Но контрольная!.. Контрольная была много хуже, чем если бы Яковлева вызвали к доске. Даня непременно засыплется, может быть даже получит двойку в четверти… Допустить этого Петровский не мог.

— Ты будешь слушать? — спросил он, наклонившись к самому уху Яковлева.

— Могу! — с величайшей готовностью рявкнул Яковлев (и получил за это под партой пинок).

— Вот чистая тетрадка. Возьми и пиши!

— Что писать? — в отчаянии не то прошептал, не то выдохнул Яковлев.

— Что хочешь! — со злостью сказал Петровский и с опаской посмотрел на стоящего у окна учителя.

— Отложим разговоры до переменки, Петровский, если не возражаете, — сказал Александр Львович, продолжая с большим увлечением смотреть в окно.

Петровский покраснел и уткнулся к свою тетрадку. Учитель стоял, опершись локтем о подоконник, и сосредоточенно, внимательно, с живым любопытством смотрел во двор: во дворе шел первый снежок.

Петровский неторопливо раскрыл учебник и положил его перед собой и Яковлевым. Он подпер кулаком висок, обмакнул неторопливо перо. Перышко скрипнуло нежным звуком и продолжало тихонько скрипеть. Губы Петровского были сжаты. Он не оборачивался на призывы соседних парт. Парты сзади и слева слегка заколыхались. Парта Яковлева и Петровского вздрогнула. На страницу лег непрошенный росчерк.