Эта история произошла вскоре после того, как мы покинули свою лондонскую квартиру и переехали в Блэкхит к нашему дядюшке, служившему прежде в Индии, — теперь он жил в просторном особняке со всеми городскими удобствами, окруженном большим садом и рядами стеклянных оранжерей. В то Рождество мы получили много разных подарков, среди которых был и детский печатный станок, подаренный Дикки нашим папой. Если вы думаете, что это была одна из тех бесполезных игрушек, что продаются в лавках по восемнадцать пенсов за штуку, вы глубоко заблуждаетесь. К вашему сведению, это был настоящий маленький печатный станок, на котором вы могли бы даже печатать газету, если бы у вас хватило ума написать кучу статей и всяких там репортажей, из которых обычно состоят газетные страницы. Лично у меня на это ума не хватает — то есть я не понимаю, как можно писать о совершенно разных вещах так, чтобы все выходило на один лад и было при этом одинаково скучно. Впрочем, автор, кажется, немного увлекся и забежал вперед вместо того, чтобы излагать все по порядку, как это принято у хороших рассказчиков. На самом деле печатный станок появится в этой истории еще не скоро, и я вам не советую ломать голову, угадывая, что такое мы на нем печатали. Могу только сказать, что это была не газета и не стишки моего младшего брата, хотя чего-чего, а стишков он и девчонки накропали в те дни предостаточно. Станок же нам пригодился для другого, куда более важного дела, о котором речь пойдет ниже.

Этой зимой нам не удалось покататься на коньках — стояла теплая и сырая погода, так что взрослые позволяли нам играть на улице, не слишком надоедая замечаниями насчет плохо застегнутого пальто и не принуждая нас ронять свое достоинство, обматывая шею каким-нибудь дурацким вязаным кашне. Это все, разумеется, не касалось Ноэля, поскольку наш юный поэт способен подхватить бронхит в луже ботинок.

Впрочем, девчонки тоже почти все время сидели дома, готовясь к благотворительному базару, который устраивали знакомые старшей сестры нашей экономки, чтобы помочь вконец обнищавшей и обветшавшей местной церкви. Ноэль и Эйч-Оу тоже участвовали в приготовлениях, раскладывая по кулькам конфеты и сласти. Поэтому мы отправились на прогулку вдвоем с Дикки. Мы не сердились на остальных, предпочевших душную комнату свежему воздуху улицы, но, сказать по правде, нам было скучновато — для двоих не так уж просто найти подходящую игру. Мы могли бы поиграть в «файвз», но для этой игры нужен особый корт с высокими бортами, а людям, понастроившим вокруг дома невесть сколько виноградных и ананасных теплиц, наверняка даже в голову не пришло соорудить где-нибудь поблизости небольшой спортивный корт. Очень часто люди, увлекаясь всяческой ерундой, забывают при этом о действительно необходимых вещах. Так что нам с Дикки ничего не оставалось, как просто перекидываться мячиком для игры в «файвз» на площадке перед крыльцом. Мяч этот принадлежал Дикки и Освальд (он же — автор этой книги, иногда по ходу повествования называющий себя просто «я») вдруг сказал:

— Бьюсь об заклад, ты не перебросишь свой мяч через дом.

— На что спорим? — тут же откликнулся Дикки.

— На что хочешь, — сказал Освальд. — Все равно тебе этого не сделать.

— Мисс Блэйк говорит, что биться об заклад грешно, — сказал Дикки, — но я так не думаю, если только спорить не на деньги.

Освальд тотчас напомнил ему о том, как маленькая противная Розамонда, которую они встречали у мисс Эджуорт и которой никогда не разрешают делать то, что ей хочется — как эта самая Розамонда при всех билась об заклад со своим братом и никто из взрослых не повел даже бровью.

— Но я не хочу с тобой спорить, — сказал он напоследок. — я и так знаю, — что тебе это не по силам.

— Спорим на мой мяч, что я его переброшу! — завелся Дикки.

— Идет! Я ставлю свой плетеный мячик и кусок воска, который ты выпрашивал у меня вчера.

Дикки тоже сказал «Идет!», после чего отправился за теннисной ракеткой — тогда как я имел в виду, что он будет бросать мяч рукой, — и, размахнувшись изо всех сил, послал вверх «свечу». Мячик взлетел над крышей дома и исчез. Исчез совсем. Мы обыскали траву и кусты по ту сторону дома, но ничего не нашли. Дикки сказал, что мяч, наверное, улетел за горизонт и что он выиграл спор. Но Освальд считал, что он остался на крыше, и был уверен в своей победе. Весь этот день до вечернего чая они не говорили ни о чем другом, но так и не смогли прийти к соглашению.

А еще через пару дней в большой оранжерее за домом обнаружилась течь, и кто-то из взрослых спросил нас за завтраком, не бросались ли мы камнями. Мы сказали, что не бросались, и это была чистая правда. После завтрака Освальд сказал Дикки:

— Как ты думаешь, что будет тому, кто разбивает оранжерею мячами для игры в «файвз»?

— Значит, ты признаешь, что мяч перелетел через дом? Тогда я выиграл спор! — заявил Дикки.

Но Освальд отказался признавать свое поражение до тех пор, пока не будет найден мяч. Он сказал, что еще ничего не доказано.

После этого два или три дня непрерывно лил дождь, и оранжерея начала протекать уже а нескольких местах, и взрослые сказали, что во всем виноват человек, который ее строил. По их словам, этот человек сделал свое дело недобросовестно, спустя рукава; поэтому за ним послали, чтобы он переделал все заново, на сей раз уже с засученными рукавами. И вот он пришел, а с ним вместе пришли еще люди, которые принесли лестницу, оконную замазку, стекло и такую штуковину с настоящим алмазом внутри для того, чтобы резать стекло на куски. Он разрешил нам взглянуть на алмаз и мы все видели его собственными глазами. Погода в тот день стояла хорошая, и мы с Дикки и Эйч-Оу с самого утра торчали на дворе, разговаривая с рабочими. Я вообще люблю говорить с людьми, которые что-нибудь стоят или ремонтируют; они знают много действительно важных и интересных вещей, о которых джентльмены обычно не имеют никакого понятия. Я хотел бы быть похожим на этих людей когда вырасту — все лучше чем рассуждать целыми днями о политике или ругать британскую армию за то, что она всегда не готова к войне.

Рабочие много смеялись и шутили; они позволили нам по очереди взобраться на самый верх лестницы и посмотреть на оранжерею через прозрачную крышу. Когда я говорю «нам», я имею в виду себя и Дикки, потому что Эйч-Оу еще слишком мал и до сих пор ходит в длинных чулках. Потом они ушли обедать, а Эйч-Оу отправился на кухню проверить, готовы ли пироги, которые он состряпал из оконной замазки, подаренной ему рабочими. Ему удалось тайком от кухарки засунуть свои пироги в печь. Вряд ли это прошло ему даром; во всяком случае обратно он не вернулся.

Итак, мы остались в саду вдвоем. Дикки сказал:

— Я знаю, где находится мяч. Он наверняка застрял в водосточном желобе на крыше котельной. Если ты поможешь мне перетащить туда лестницу, я его достану. Он должен быть там, потому что больше ему быть негде. Я уверен на все сто, что он перелетел через дом.

Освальд, не имевший привычки отказывать, когда его просили о помощи, взялся за один конец лестницы, Дикки — за другой, и вскоре она уже была приставлена к черепичной крыше котельной. Дикки залез наверх и осмотрел водосточный желоб. Разумеется, все его поиски были напрасными, поскольку мяч — я в этом не сомневался — никогда не перелетал через дом.

Когда Дикки спустился на землю, Освальд спросил:

— Ну и как оно там? Много мячей нашел?

— Не твое дело, — ответил Дикки. — Ты и сам думал, что мяч застрял в желобе. Все равно я выиграл это пари.

Вот так, черной неблагодарностью отплатил он своему брату за его помощь в перетаскивании лестницы. Освальд отвернулся и уходя, небрежно бросил через плечо:

— Да, кстати, не забудь убрать лестницу на место — туда, где она стояла вначале.

Впрочем, у Освальда было доброе сердце — это ему однажды сказал дворник, которому он дал полпенни, — и когда Дикки крикнул: «Освальд, постой! Не будь гадиной!», он не захотел ею быть и вернулся. Лестница была вновь перенесена к оранжерее, но Освальд еще какое-то время не разговаривал с Дикки, пока эта размолвка не отошла на второй план благодаря крысе, которую Пинчер поймал в огуречном парнике.