Тройня, родившаяся в московской клинике у девочки (женщины!) четырнадцати лет; самоубийство пожилых супругов (жена — врач на пенсии, муж — бывший заслуженный летчик СССР); мусорный бак, набитый отрубленными собачьими головами; пролет НЛО над Марьиной рощей; пришлый бородатый мужик Савелий, появляющийся в разных районах и, по свидетельству очевидцев, обладающий даром ясновидения; любовники, выпавшие из окна десятого этажа в сочлененном состоянии; стая крыс среди бела дня напавшая на прохожего в районе Зацепы; трехлетний карапуз, угнавший «Мерседес» и спокойно проехавший на нем несколько кварталов, пока не рухнул с набережной; запись разговора Чубайса, Илюшина и некоего третьего лица, опубликованная в бульварной прессе; три проститутки, не поделившие богатого клиента и разодравшие его на куски; курс доллара, самостоятельно скакнувший в Подлипках до семи тысяч; самовозгорание городской свалки (трагедия! там кормились десятки тысяч пенсионеров); прорыв канализации в Ступино с выбросом на поверхность двух живых обезьян; карта с подробной схемой подземных коммуникаций, обнаруженная у мертвого бомжа; приход с повинной авторитета Кудимчика (Одинцовская группировка); гражданин Израиля со звучной фамилией Шлихман, просящий подаяния на перегоне Москва — Серпухов; куренной атаман Будинец, расплатившийся в ресторане медальоном, похищенным из Грановитой палаты, — все эти и многие другие факты не имели между собой видимой связи, но все вместе, собранные в кучу, вопияли о том, что структурный распад в государстве, начавшийся несколько лет назад, именно в Москве приблизился к той черте, за которой начинается абсолютная социальная шизофрения.

Для Самуилова тут не было открытия, он предупреждал давно и перестал говорить об этом, только когда понял, что предупреждать больше некого.

С минуты на минуту он ожидал майора Литовцева, которого не любил и согласился принять лишь потому, что майор, с присущей ему беспардонностью, отказался передавать какое-то важное сообщение ни в письменной, ни в устной форме. Впрочем, не любил — чересчур категорично сказано. В общепринятом смысле генерал вообще никогда никого не любил, включая и собственную жену, и собственных Детей, которых у него было трое. Он принадлежал к Редкой породе людей, способных испытывать сильные чувства совсем в иной области, нежели взаимоотношения с себе подобными. Зато в той иной области, где смыкались интеллект, государственная служба и некие невнятные моральные побуждения, Самуилов был, пожалуй, одним из самых неистовых представителей своего клана. К некоторым сослуживцам, а также к некоторым так называемым друзьям он относился снисходительно, терпимо, был привержен к ним сердцем, к другим испытывал отторжение, сходное с тем, какое ощущает брезгливый человек, видя на столе грязную, чужую посуду. Однако внешне его симпатии или неприятие никак не проявлялись: с подчиненными, с начальством и со случайным собеседником он был одинаково ровен, любезен и по возможности великодушен, но, разумеется, до определенной черты. Стоило кому-то по неосведомленности либо в затмении ума переступить незримую черту, проявить что-то вроде дружеской фамильярности, выказать неадекватный эмоциональный порыв, как взгляд генерала наливался мрачной силой, слова и жесты обретали металлическую окраску, и неосторожный человек, позволивший себе расслабиться, испытывал такой же мгновенный шок, как если бы с разгону наткнулся лбом на каменную стену. Бывали, естественно, исключения, как в случае с молодым Гурко, который не вписывался ни в какую регламентированную схему отношений. С Гурко генерал пил водку, исподволь наставлял его на истинный путь, и не возмущался, когда иные поступки и высказывания суперинтеллектуала вступали в вопиющее противоречие не только с его, генерала, собственными убеждениями, но и как бы с природным порядком вещей. Он давно решил для себя, что если есть будущее у их ведомства, а значит, и у того государства, которое ныне скукожилось до границ Московского княжества, то оно принадлежит Олегу Гурко, и таким, как он, то есть людям, воплощавшим идею государственной безопасности в ее почти младенческом варианте. Иное дело — Литовцев.

По службе к нему не было претензий. Дисциплинированный, предприимчивый, изобретательный, рожденный для сыска, как птица для полета, Литовцев был натуральным воином, с примечательной родословной. Когда-то он стоял насмерть у Фермопил, позже ходил в крестовые походы, еще позже рубился в страшной сече на Чудском озере, поднимался в атаку в заснеженном поле под Москвой; и всегда, во всех своих перевоплощениях оказывался именно там, где на каком-то историческом отрезке смерть ухитрялась собрать самый обильный урожай. Он был слеплен из взрыва, напора и кошачьей уклончивости, и не беда, что в гнилое время ему пришлось гоняться по стране за разным отребьем.

Беда была в том, что по своему природному устройству майор Литовцев не был способен к осмысленному компромиссу, а это значило, что его, как пушечное ядро, можно было направить в любую сторону, и майор, скорее всего, даже не заметит, к какой цели мчится.

Самуилов уважал майора, ценил в нем воина, но не доверял ему.

Со своей стороны Сергей Петрович втайне боготворил своего начальника и наивно полагал, что пока тот на посту, и пока есть возможность выйти с ним на прямую связь, ад, разверзшийся в России, не поглотит страну целиком. Аудиенции у Самуилова он добился точно так же, как всегда добивался своего — нахрапом. Когда приехал, генерал, покончив с документами, в саду обрезал стрелки чеснока. Он провел Литовцева в беседку, где заранее был накрыт чайный столик.

— Вид у тебя какой-то чудной, майор. Ты, часом, не занемог?

— Никак нет, товарищ генерал.

— Ты уверен, что у тебя есть информация, из-за которой стоило тревожить старика?

— Так точно, товарищ генерал, — Сергей Петрович глядел с обожанием. Он знал, что не ходит у генерала в любимчиках, но это его не волновало.

— Что ж, садись, пей чай. Докладывай.

То, что поведал Литовцев, не слишком удивило генерала. Донат Сергеевич Большаков — один из заправил черного российского бизнеса был давно на виду, и агентурные сведения о нем представляли исключительный интерес. В последнее время Большаков, как и многие его подельщики, разблокировал некоторые счета и активно втянулся в политику, где действовал беспощаднее и напористее, чем в так называемом предпринимательстве. Он не был мастером политического маневра, тонкой интриги, да это ему и не требовалось. Любое препятствие брал с ходу, как скаковая лошадь, и не было преступления, которого он не совершил бы ради достижения цели. Закон перед ним пасовал, потому что он играл по тем правилам, которые выше закона. По тем же правилам играли и другие политики, обросшие ворованным капиталом, как слизью, и Самуилов ничуть не удивился, если бы в недалеком будущем увидел Большакова в кресле президента. Кстати, это было не так страшно, как могло показаться какому-нибудь воинствующему чистоплюю. В своем скольжении вниз Россия уже миновала тот участок пути, когда ей грозило разрушение сверху, и теперь, какие бы крутые перемены ни происходили во властных структурах, они почти не влияли на естественный (или противоестественный) ход ее новейшей истории. Для Самуилова это было так же очевидно, как и то, что роль стороннего наблюдателя для человека его положения становилась все более непростительной роскошью.

— Какие у тебя доказательства, что Гурко похищен Большаковым?

Сергей Петрович привел доказательства: показания Тамары Юрьевны и оперативную разработку Козырькова. При упоминании имени Козырькова генерал оживился:

— Это не тот ли полковник?..

— Тот самый, Иван Романович. Другого такого и нет.

— Он знаком с Гурко?

— Шапочно. Это имеет какое-нибудь значение?

— Огромное, майор. Ты же дружишь с Олегом?

— Он мне брат, — просто ответил Сергей Петрович.

— И что ты предлагаешь, чтобы помочь своему брату?

Услышал он то, что ожидал.

— Штурм, — сказал Сергей Петрович. — Что же еще? Поместье хорошо укреплено, но подходы есть. Я произвел предварительную рекогносцировку. Понадобится полусотня наших ребят. Парочка вертолетов. Ничего особенного. Козырьков отрабатывает детали.