— Запад нам завидует, — точно в забытьи вещал писатель. — Там понимают, за нами будущее. Недавно гостил тут богатенький французик. Честно признался: у нас, сказал, таких головастых людей нет, как у вас. Чтобы все так устроить, как в сказке. Восхищался, благодарил. За один визит отвалил пятьдесят тысяч. Ты хоть понимаешь, сынок, что такое Зона?

Гурко в растерянности развел руками, как бы говоря, что если и понимает, то, разумеется, не в полном масштабе.

— То-то и оно! Зона — не просто грандиозное шоу, это, если угодно, прообраз будущего справедливого устройства мира. Рай на земле. Здесь каждый человек удовлетворен своей жизнью. Хочешь в пещеру — пожалуйста! Предпочитаешь серебряный век — вот тебе поместье Троекурова. Мечтаешь построить коммунизм — ради Бога! Строй на здоровье, но, естественно, под присмотром и за оградкой. Это и есть рай. При этом, заметь, отовсюду текут деньжата.

Гурко прошелся по кабинету, разминая затекшие члены. Старик ему надоел. Он был, конечно, опасен, как жучок, разъедающий древесину, но не для него. Его рассудок мощно отторгал чужеродный материал.

— Вам, может, от меня что-то нужно, Фома Кимович?

Писатель, насторожившийся, когда он встал с дивана, хитро прищурился. Потом еще невнятно балабонил минут десять подряд. Выходило, что хотя они с Гурко вечные заклятые враги и стоят по разные стороны баррикад, тем не менее писатель его прощает и предлагает ему покровительство и поддержку. Из чего Гурко заключил, что помешавшийся классик знает о его нынешнем положении что-то такое, чего он сам пока не знает. Впрочем, все это было Неважно.

Он церемонно поблагодарил Фому Кимовича за неожиданное приятельство, соврал, что раза три перечитывал знаменитую эпопею о рабочем классе («Несгораемая купина»), за которую тот получил Государственную премию СССР, и осторожно вытолкал из кабинета. Выталкивая, и сам вывалился в приемную. Там за пишущей машинкой в позе готовности ко всему сидела темноволосая секретарша. Сердце Гурко екнуло: это была Ирина Мещерская.

Она исхудала за то время, что он ее не видел. Во взгляде, который подняла на него, читалось уныние. Проходя мимо, Фома Кимович игриво ущипнул ее за щеку, и Мещерская судорожно сглотнула. Гурко поймал себя на недобром желании дать старику такого пендаля, чтобы тот юзом умчался в какой-нибудь соседний сектор рая.

— Ирина, зайди ко мне, пожалуйста!

Мещерская вошла с блокнотом наготове, как положено вышколенной секретарше.

— Ты узнала меня?

— Да, — ресницы ее порхнули, — конечно. Вы новый начальник, секретарь по пропаганде.

Впервые за время пребывания в Зоне Гурко вдруг почувствовал тяжкую усталость, почти коллапс.

— Подойди ближе, — попросил он, — протяни руки.

Она медленно, точно в сновидении, обогнула стол и остановилась рядом с креслом. Блокнот закрыла. Он приподнял рукава воздушной кремовой блузки: точки свежих и старых уколов, припухшие сгибы локтей.

Мещерская застенчиво улыбалась.

— Товарищ Гурко, может быть, на диване будет удобнее?

Все напрасно, подумал Гурко, ее сломали.

— Ты правда не помнишь меня?

Никакого контакта, удивленное выражение, расширенные зрачки. Теплая заводная кукла-секретарша. Эпоха Брежнева из программы НТВ. Новое кино.

Попыталась подольститься:

— Вообще-то Зюба Иванович предпочитают прямо на столе. Они любят, чтобы телефончик звонил. Да, да. Такие озорники, ужас!

Он взял ее за руку и отвел на диван. Попытку активных действий грубовато пресек. Заговорил проникновенно, как на сеансе психотерапии.

— Послушай стихи, Иринушка… Идет-гудет зеленый шум, зеленый шум, весенний шум! Играючи расходится вдруг ветер верховой: качнет кусты ольховые, подымет пыль цветочную, как облако: все зелено, и воздух, и вода… Слышишь, как трогательно?.. Как молоком облитые, стоят сады вишневые, тихонечко шумят; пригреты теплым солнышком, шумят повеселелые сосновые леса… Ничего не пропало, Иринушка! Ты любишь Некрасова? Ты любишь Пушкина? Ты любишь Блока? И каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне, девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне… Ириша, вспомни, на этой земле прежде жили поэты. Они и теперь с нами. Зона — это временно, это ненадолго, это пройдет. Мы выйдем на берег реки и с улыбкой будем вспоминать этот страшный сон… Ты дитя, Ира, ты дитя несмышленое… Очнись, я люблю тебя… Ты помнишь это слово — любовь? Помнишь: умолкнут языки, исчезнут все знания — и все равно останется любовь, и она восторжествует…

Он ее расшевелил, похудев килограмма на два. Ее рука слабо отозвалась.

— Но тебя же усыпили, Олег?

— Пощупай — вот он я!

Недоверчиво погладила его щеку. Он не отстранялся. Тяжек, непосилен опыт воскрешения из мертвых.

— Я их водила за нос, — гордо сказала Ирина.

— Я знаю.

— Потом они управились. Васька Щуп догадался, что играю. Облил скипидаром живот. Мне стало безразлично, где быть и кем быть. Про тебя сказали, что умер. Можно я приму лекарство?

— Наркотик?

— Он там, в приемной, в столе. Хочешь, тебе принесу?

— Нет, я потерплю.

— Тогда и я потерплю.

— Ты знаешь кого-нибудь еще, кто играет? Кого не сломали?

— Со мной не откровенничали. Все знали, что Васька Щуп меня пользует. Тебе нужен Эдик Прокоптюк. Он знает все.

— Кто это?

— Профессор. Бывший челнок. Он ассенизатор на допуске. Во всех секторах. Он старый. Ему доверяют.

— Можешь свести нас?

— Попробую. Это не трудно. Тебя не убьют второй раз?

— Ни в коем случае. Я им нужен.

— Сбежать отсюда невозможно. Не надейся.

— А куда нам бежать? Теперь везде одно и то же.

Не поняла. Вскинула брови. И опять, как в первую встречу, возникло между ними чудное родство. Надо же, подумал Гурко, сколько по бабам шатался — и все ничего. Без тяжелых последствий. А тут на тебе. Зацепило — дух захватывает.

— Зона меняет обличил, — туманно объяснил он. — Но она внутри человека, а не вне. Мы же в России, дитя.

— Повтори еще раз.

— Милое дитя!

Шум селектора, включенного на полную мощность, прервал их беседу.

— Товарищ второй секретарь! — громовым басом воззвал Зюба Курехин. — Немедленно зайди ко мне!

— Начальник! — уважительно поднял палец Гурко.

— Если он тебе надоест, — улыбнулась Ирина, — я дам таблетку. Он от нее сразу дрыхнет.

В кабинете Зюба Курехин устроил ему партийный разнос. Грохотал кулаком по столешнице, бешено сверкал глазами, грозил увольнением и ссылкой в какой-то «крольчатник». Смысл обвинений сводился к тому, что Гурко чересчур возомнил о себе, если заставляет ждать по часу. Народ не для того поставил Курехина на этот пост, чтобы он держал в аппарате бездельников, прощелыг и дармоедов. Он вошел в раж, подбежал к Гурко и замахнулся на него кулаком. Все это проделал с таким самозабвением, будто они действительно находились в здании райкома в 70-х годах. Цифровой код работал безупречно, и это свидетельствовало о том, что фирма, занимающаяся психогенным обеспечением Зоны, веников не вязала.

Гурко перехватил его руку, завернул за спину и несильно потыкал носом в стол. Зюба мгновенно опамятовался.

— Ты чего? Отпусти! — проблеял жалобно. Гурко развернул начальника к себе лицом и предупредил:

— Товарищ Курехин! Ирину Мещерскую не трогай. Она будет обслуживать только меня.

Зюба проморгался, достал носовой платок и громко высморкался. Растерянно промямлил:

— Вы так ставите вопрос? Может быть, попросить у Василия Васильевича вторую секретаршу?

— И этого не надо делать.

— Но как же, Олег Андреевич! А если у меня возникнет позыв?

— Перетерпишь, ничего.

— Это ваше личное мнение?

— Не только мое.

Курехин важно кивнул, но бегающие глазки выдавали, что не вполне смирился с поражением.

На ночной костер пожаловал нефтяной магнат Гека Долматский, один из богатейших подельщиков Газпрома, да его свита — телохранители, две шалавы в платьях от Зайцева и черный мастино по кличке Ришелье. Мизансценами Зона не баловала: представление шло на таком же, как на медвежьей охоте, Дворе за забором и вышками. Помост для гостей с накрытыми столами, площадка для духового оркестра. Костер разложили аккурат у подножия Владимира Ильича. Пионеров согнали человек пятнадцать, рассадили полукругом — мальчики, девочки лет десяти — двенадцати, все в белых рубашках с алыми галстуками. Испуганная большеглазая стайка. Была и пионервожатая, тоже в белой блузке, с красным галстуком и в короткой черной юбчонке, приметная, кстати, девица, по ужимкам не иначе из бывших стриптизерок.