Вот на дне копошатся, выискивая мотыля и мелких рачков, золотые караси и высокие серебристые лещи. Рядом с ними не спеша прогуливаются толстые, как поросята, сазаны. Возле них несметными стаями суетится плотва и красноперки, нахально лопая все то, что поднимают со дна их более мощные сородичи.

Еще выше прогуливаются стайками важные голавлики и прожорливые нахальные уклейки, хватающие все, что падает или садится на воду и помещается в их широкий рот. Здесь же рядом, как бы не на кого не обращая внимания, чуть наклонив голову вниз, неподвижно, словно палки, стоят щуки, высматривающие задремавшего карася, или другую, неправильно, с их «колокольни», ведущую себя рыбу. Бросок, и нарушитель режима в острых зубах. Иногда со дна поднимается местное чудище-сом, хватая своей многозубой пастью, всех кто не успел спрятаться – раков, карасей, окуней, ершей и даже старых щук. Достается и мелким водоплавающим – уткам, лягушкам, ужам.

Многочисленные тучи гудящих и кровососущих насекомых, «разной национальности», так и норовят ужалить тебя, вкусить твоей кровушки. Все эти комары, осы, оводы и прочее не дают тебе ни на минуту расслабиться, ни днем, ни ночью. Здесь их родина, их место жительства, а за вторжение на их суверенную территорию, плати дань кровью – так уж устроена наша Природа.

Еще было совсем темно, когда я вывел с лоджии своего небольшого, но сильного коня, под названием «мопед». Лифт, как всегда не работал и пришлось нести его с седьмого этажа на себе, просунув голову под специально приспособленный мною для переноски, широкий ремень. Внизу, у подъездной лавочки, старательно приладил удочки, рюкзак, лодку и, с разбега завел мотор. Не спеша, дымя непрогретым мотором и чихая, двинулся я в далекий путь.

Город пустынен, все еще спят, в субботу можно расслабиться - не рабочий день. Однако звезды на уже сером небе, едва видны. Толи яркие уличные фонари забивают их свет, толи светлая полоска с востока гасит их ночную первозданную яркость. Мотор прогрелся, весело урча проворно гонит мопед по гладкому городскому асфальту и я, рассекая свежий утренний воздух, свернув рот трубочкой, как когда-то в детстве, издаю низкий свистящий звук от встречного упругого ветра. Вот город уже позади, до минимума сбавляю скорость у железнодорожного переезда, чтобы не попортить шины, а впереди простирается широкая бескрайняя степь и пыльная дорога на реку Сал.

Ни огонька, только фара моего трудяги-мопеда освещает десяток, другой метров, стремительно возникающей из темноты, бесконечной серой ленты грунтовой дороги. Далекими темными полосами медленно надвигаются редкие лесопосадки, пересекающие путь и опять пустынное темное однообразие вокруг, да светлеющий купол неба над головой.

А когда-то здесь проходил тракт Сальск-Цимлянск и далее он шел до самого Воронежа. Еще раньше по этим, тогда еще богатым лесостепям, тысячелетиями шло великое переселение народов с Востока на Запад. От великой Волги и северного Прикаспия к Азову, Черному морю, Крыму и далее в просвещенную Европу. Широким потоком, огибая болотистый Маныч, вдоль реки Сал и далее у Дона, шли конные и пешие многочисленные орды кочевников. Много столетий прошло с тех пор и вот теперь по этим местам еду я, их далекий потомок – отцовские-то корни из приволжских казаков.

Сами собой сочиняются нехитрые стихи:

Южная ночь черней и звонче,

Чем в наших северных лесах,

Кричат там звезды много громче -

То в Сальских наблюдал степях.

Ни деревца, равнина, пусто...

И виден горизонта круг,

Там население не густо

И нет чадящих дымных труб.

Солены воды сохранили

Тот край в первичной чистоте

И лишь курганы говорили

О прошлой щедрой красоте.

Здесь наши предки проживали

Потом, теснимые врагом,

На север, в лес откочевали

И укрепились за Донцом.

Вот повинуясь зову крови,

Я в лодке, на Салу, один,

Как предок мой, чуть сдвинув брови,

Лежу, читаю звездный дым.

Благодатные тучные пастбища и тогда еще многочисленные ручьи, озера и речушки, да небольшие тенистые леса и рощи этих краев, всегда привлекали свободолюбивый и наиболее активный народ со всей России. Потом этот отчаянный, воинственный люд стал называться вольными казаками, часть расселилась за Волгу, на Урал, часть закрепилась и осела в Сибири и Дальнем востоке. Несколько сот лет назад климат здесь стал суше, многие реки и озера высохли, леса и рощи постепенно были вырублены, почва из-за слабых паводков и дождей стала засаливаться и скудеть. И сегодня здесь можно встретить лишь только очень редкие отары овец, недалеко от Сала, да пустые, заброшенные хутора и кошары.

Дорога, почти прямая, иногда резко сворачивает в сторону, чтобы обогнуть нагромождение камней, холмик или овраг. Вот, наконец-то, и последний долгий пологий подъем. Для автомобиля или пешего человека он почти незаметен, а вот мой мопед уже на первом километре начинает перегреваться, чихать и глохнуть. Надо дать мотору остыть, почистить свечу, не спеша подтянуть крепление удочек и рюкзака с лодкой. Замечаю, как за моими действиями пристально наблюдают, из недалекой черной темени лесопосадки, несколько зелено-желтых глаз. Но для меня эти «ребята» не опасны – конец лета, все сыты и в тепле, калорий надо мало, поэтому нет у них ни аппетита, ни азарта, да и я не из их пищевого рациона. К тому же у меня есть пика – дубинка с привязанным на конце кинжалом, страшное оружие в умелых руках. Несколько сот метров иду пешком, но вот подъем стал полегче и я, помогая мотору педалями и голосом его натруженному реву, прохожу вершину подъема. Далее длинный спуск, мотор сразу переходит на радостное «си» и мчится так, что надо притормаживать.

Уже почти рассвело, лишь на темном западе, едва просвечивают звездочки, да белеет кусок низкой луны, а весь восток уже загорелся, предваряя встречу с выползающим красным диском, называемым солнцем. Засуетились и зачирикали ранние птицы, но еще сонные кузнечики не приветствуют меня своими бесконечными трелями – их концерты впереди. Съезжаю на едва заметную в чахлой траве тропку и с предвкушением радостной встречи с рекой еду к своему заветному месту.

В этих равнинных местах речка почти ни чем не выделяется и издали ее заметить непросто. Нет ни прибрежных высоких кустов и деревьев, как на Дону или Сухой, нет и обычного жилья вдоль ее берегов или стоянок рыбаков-туристов. Пусто. Идет обычная степь, которая вдруг обрывается двух или трех метровым уступом, где сквозь мощную растительность с трудом можно увидеть воду. Саму реку обычно не видно, метров десять-двадцать с обеих сторон, плотной стеной растет высоченный тростник и лишь в редких местах вода подходит к болотистому берегу и можно как-то спустить лодку в реку. Поэтому незнающий человек может проехать в ста метрах от берега и не увидеть реки. Можно стоять на берегу реки и не увидеть зеркала воды, а тем более рыбака, спрятавшегося за тростником и сидящего в лодке.

Таким и было мое заветное место на реке Сал в те далекие годы. Лодка наконец надута, удочки и рюкзак заброшены в нее и теперь надо осторожно, чтобы не порвать тонкую резину, стоя по колено в черном вязком иле, столкнуть ее в глубину, успеть залечь в нее, перевернуться на спину и помыть грязные голые ноги. Не спеша плывешь на свои рыбные угодья, что напротив места, где спрятан в тростнике мопед. Прятать мопед приходилось на всякий случай, хотя люди бывают здесь очень и очень редко. Но береженого Бог бережет, как говорила моя матушка.

Течение едва заметно, лишь в самом узком месте, где тростник оставляет реке всего метров пять чистого зеркала, ускоряется движение воды. Дальше располагается небольшой овальный плес, с глубинами до четырех метров и шириной около двадцати метров.