Снова вздохнул, и потом уже без понукания заговорил торопливо, захлёбываясь словами:
— Наслушался я речей людских. Что эти твари в земле нашей творят — даже представить невозможно! Людей убивают всех подряд, причём способами настолько изуверскими, что только от вида смерти можно ума лишиться. Рабов гонят тысячами, и не кормят. Умер — кидают на пищу невольникам. Мясом человеческим своих собак кормят! Деревни, грады жгут, а детей малых в огонь кидают, или в колодцы. И для устрашения лютые казни устраивают публичные: кожу сдирают заживо, в кипятке варят на медленном огне, расчленяют на куски, пилами распиливают, кости дробят молотами, зверь лютый, дикий такого не делает, что эти чудовища, знаком Проклятого осенённые! Брат! Нельзя сюда Распятого пускать! Нельзя! И позволить ему захватить мир тоже нельзя! Надо вмешаться! Нельзя нам тут отсиживаться! Или поздно будет!
Ратибор, потрясённый этим всплеском эмоций, расширив глаза смотрел на Добрыню. Вздохнул, налил себе кваса. Сделал большой глоток, потом негромким голосом заговорил в свою очередь:
— У нас тут тоже… Что-то подобное… Кипчаки, что на Полудне кордоном стоят, прислали гонца с чёрным копьём.
— Что?!
Воевода вздрогнул — этот знак означал, что пришла беда…
— Через горы перевалили армии несметные людей со второй половины земли. Все в перьях, в доспехах из холстины просоленной, хлопком подбитой. Идут, словно саранча, будто жук полосатый[9]. Уничтожают всё на своём пути, вытаптывают поля, скот убивают и бросают. Что вольный, что домашний. Городки и селения жгут, а людей…
Старший брат сглотнул, потом выдавил из себя:
— Едят…
— Как — едят?!
Потрясённо переспросил младший, и воинский князь повторил:
— Так и едят… Как мы — скотину. Насыпают холм о четырёх углах. Наверху ставят плиту плоскую, каменную. На том камне пленнику грудь и живот вспарывают, вырывают сердце. Потом тело бросают воинам своим. А те уже и… Кипчаки донесли. А я им верю. Да пленные подтвердили. Взяли наши небольшой отряд.
— Их речь знакома?!
— Нет. Но среди пуэбло нашлись знатоки. Их купцы торгуют с горными людьми, а язык у находников и тех племён схож. Словом, поняли друг друга.
— И?..
— Да почти двести тысяч отборных воинов вышло в большой поход. По наши души.
— Что же они хотят? Злато? Жито? Сталь?
Брат отрицательно мотнул головой, потом ответил:
— Нас. Всех. Нас. И стариков, и детей, и мужчин и женщин. Чтобы принести нас в жертву Богу своему, Великому Змею, на гигантской пирамиде в своей столице…
— А хотелка не коротка ли?!
Теперь вспылил младший, но воинский князь слегка стукнул по Божьей Ладони. Слегка. Чтобы не обидеть, и чуть повысил голос:
— Не коротка! Это сейчас на наших Равнинах двести тысяч их воинов. Может, чуть поменьше. Но позади них идёт ещё… Орда… А уж в ней — все пол миллиона…
— Половина миллиона?!
Потрясённо переспросил воевода, и получив в ответ утвердительный кивок, охнул:
— Перун-Громовержец, и сын его, Маниту Сеятель! Помоги и защити племя славов… У нас же…
— Всё верно. Тех, что на суше бьются — три десятка тысяч. И тех, что в море ходят — столько же. Да крепкоруких десять тысяч. Всего — семьдесят тысяч. Пусть людоеды стали не знают, но они нас числом задавят. Посчитай сам — на одного нашего десять их! Тяжко придётся, брат!
- У луров да иннуитов помощи просить надо!
— Послали уже. Да только те сейчас схлестнулись с племенем диким, которые из пустынь на Полудне вышли несметными полчищами от реки Керулен. Не могут они много войска дать. Да и потом, брат… Покажем им свою слабость — станут по другому с нами разговаривать…
— Верно говоришь… И что же делать?
— Именно, что делать. Не сидеть же сложа руки, да ждать покорно, пока нас на вершине пирамиды во славу Трёхликого растянут и сердце вырвут… Я приказ отдал — мужей от восемнадцати лет до двадцати пяти забирать на службу, и учить бою. Но времени почти нет…
Поднялся из-за стола, подошёл к шкафчику плоскому, где чертежи хранил, вынул оттуда большой лист пергамента, расстелил на втором столе, специальном. Прижал досками края, вынул указку деревянную, показал на листе:
— Они обошли селения Рода Пуэбло и прошли через земли Рода Навахо. Там была большая битва, но…
Опустил на мгновение голову, снова поднял, провёл концом указки почти у конца пустыни:
— Сейчас они здесь. По крайней мере, вчера там были. Остановились на отдых после перехода через пески у реки Слёз[10]. Орёл прилетел от кипчаков с донесением. Пригнали враги много рабов, принесли их в жертву, ели, веселились. Рабы не наши. Откуда то из своих земель. Я отправил скорым маршем с Торговой Слободой всех, кого мог. В городках воинских по три — пять человек осталось. Словом, лишь бы выиграть время. Кипчакам велел отправлять семьи в глубину державы, а воинам собираться у Жаркого Града[11].
— Туда же идут и войска. Подтягиваются крепкорукие. Да ещё тут из Махинной Слободы просят нас немедля прибыть в Рудничный Град. Что то там наши махинники изобрели. Похвастать хотят. Малх Бренданов обмолвился, что эта придумка весь мир перевернуть может.
— Ну его всегда заносит…
— Не всегда. Тут, пока вы в походе были, лодью показал, что может без ветра двигаться. Модель, вестимо. Невеликую. На пятьдесят тонн груза рассчитанную. Но она резвее самых быстрых двулодников по воде пошла…
— Как это?!
— Потом, брат. Всё потом. Я лишь тебя ждал. Сейчас пока всё. Ешь. Пей. Прости, что не дал нормально поесть. Сейчас скажу, всё горячее подадут.
Добрыня махнул рукой:
— После слов твоих до еды ли мне?
— Ешь, тебе говорят! Ты мне сильный нужен! Ясно?! Нам ещё четыре дня на конях трястись, да по Великому Озеру плыть, пока до Рудничной доберёмся!
Поднялся из-за стола:
— Я всё сказал. Отдыхай. Сходу пока на пристань, да посмотрю, что и как там. Как стемнеет — вернусь, и чтобы спал у меня! Эвон, глаза как у рака морского! Или скажешь, солью разъело? Отдыхай!
Хлопнул брата по плечу, вышел из трапезной…
…На пристани не было ни суеты, ни суматохи. Все славы чётко делали своё дело: сходящих на камни причала людей сразу сортировали — детей без родителей отводили в сторону, где их ждали одетые в синие одежды служители Матери Людей. Так назывались дома для сирот, лишившихся родителей. Те сажали детей на повозки и увозили в глубь города. Матерей, имеющих детей тоже принимали славы из этих обителей, только с белой каймой внизу длинных, до колена рубах. Этих беженцев вскоре, после карантина, отправят в глубь страны, за время сорокадневного пребывания в лагере выяснив, на что пригодна каждая из женщин. Кто попадёт в мастерские ткачей, кто — в Товарную Слободу, кого разберут по другим местам. Для них это самое лучшее — во всяком случае, долго вдовами они не проходят… Бездетных же просто строили в группы и вели своим ходом в главный лагерь, приготовленный в безлюдном месте — славы не хотели эпидемий… Увечных же и раненых воинов прямо на пирсе смотрели лекари, оказывая неотложную помощь… Князь подошёл к носилкам, стоящим на земле, внимательно посмотрел на привезённых: ростом пониже, чем славы. Плечи, правда, такие же. Лица — обычные для рода Славов. Прямые длинные носы, светлые волосы, брови. Глаза… Сейчас все привезённые спали, испив макового отвара, поскольку дела над ними творились нешуточные: вправлялись кости, накладывались лубки, чистились и зашивались раны, внутренние органы. Лечебники в Державе были очень искусны…
— Оружие их где?
Обратился князь к стоящему возле носилок воину корабельного наряда. Тот кивнул в сторону двулодника.
— Ясно.
Взлетел на палубу, словно ястреб, и сразу к нему бросился командир корабля:
— Аскольд Туров, княже.
Представился.
— Что привело к нам?
— Оружие и доспех от увечных здесь ли?