— А? Чего?.. Сестра, попрошу вас в операционную. Санитары, таз... Берите таз и в таз побольше чистого снегу. Если поблизости окажется лед, еще лучше, несите льду... Да, да, сестрица, вместо анестезии... Се-естра-а-а!.. Быстрей... Лейте на руки, на руки, а не мимо. Ну же, проснитесь! Да нет! Из чайника, чтоб вода горячая... Вера, вы? Ладно. Давайте работайте. Видно, тяжелый... Разрезайте штанину. Быстро! Да, конечно, вижу: куртка тоже в крови. Придется разрезать куртку. Что-о? Да кто я вам, бог? Не умею я видеть сквозь куртки. Не знаю, плечо или грудь. Спирту. Живее. Для раненого. Побольше! Проснитесь! Действуйте!

— ...Тут я, миленький! Тут, мой хорошенький... — бормочет медсестра Саша. — Красавчик мой ненаглядный. Это спирт. А как звать-то тебя?

— Ко-оля-а-а, Николай...

— И брат у меня Николай. Николай. Вот какая выходит история. Ну так я тебя сейчас ублажу, братишка! Ты свой человек!.. Доктор разрешил поднести тебе спирту. И не жалеть. Дуй! Дуй вволю, пока не уснешь. Сколько хочешь, столько и дуй.

Опустилась в углу простыня.

Опять послышался вой. Ка-ак страшно! Вой и ругательство. Короткое, хорошо знакомое.

10

Там, в закутке, отгороженном простыней, стояли две койки, три табуретки. Я сидела и ныла, что никак не могу расчесать волосы.

Темно в закутке. Он расположен в дальнем углу землянки. Привычно и глухо ухают за окном мины. Что-то нудно врывается в мрачную тишину тундры. А я сижу и ною, что не могу расчесать волосы.

В землянке санбата на нижних койках множество раненых. Они терпеливы. Утром не слышно стонов.

Раненые!.. А я, завешенная простыней, скулю, что не могу расчесать волосы.

Мои руки покрыты ранами обморожения, это раны незаживающие. Там, где их нет, пальцы кажутся темными, это кожа потрескалась, пальцы как бы навечно грязные, не отмыть.

Мне очень стыдно, что тут же, в землянке, есть некий снайпер Абасов. Из Грузии. Он всегда смеется, сияет, сверкая зубами. Не мерзнет, не обмораживается.

Глядя на него и меня, люди с укором покачивают головами, они говорят:

— По-о-одумать только... Снайпер Абасов. Из Грузии! И ничего... А ты...

Я виновата, я прячу от людей руки.

Но ведь приходится жрать, одеваться, пить, подкидывать в печурку дрова. Иногда потихонечку греться у ее красноватого пламени. Как спрячешь руки?

Все вокруг умывались снегом, как пушкинская Татьяна, все, кроме меня одной. Прикосновение снега причиняло мне жгучую боль.

И вот я сидела за простыней и скулила. Однажды терпение у снайпера Веры Коротиной лопнуло. Она строго сказала:

— Давай-ка, Саша, устроим ей головомойку. Над этим тазом. Ты станешь мне поливать из чайника, а я как следует ее поскребу ногтями.

Надо сознаться, я сопротивлялась. На меня, однако, не обратили внимания: они были заняты делом, им было не до меня.

Вода была очень горячая. Я выла, как ветер, как вьюга, завывала наподобие пурги... (Но разве здесь это кого-нибудь удивит?)

Саша окатывала мою голову горячей струей из чайника, снайпер Вера скребла мою голову изо всех сил (а силы у Веры были могучие, руки большие, сильные).

Сперва я выла. Потом притихла. Землянка замерла. Никто не мог догадаться, что происходит за простыней.

— Эй вы там, потише! Кажется, слышите? Небось идет операция без наркоза.

Все. Чайник пуст.

— Так. А теперь расчешем ей голову.

Одна из них держала меня за плечи, другая орудовала гребенкой.

Всему, однако, приходит конец. Окончилась и эта тяжелая экзекуция.

Мокрые мои волосы, к удивлению нас троих, оказались прямыми и длинными. Чуть не до самых плеч. Волосы европейского человека (не папуаса!).

Так. Что дальше?

— Завтра им уходить, — серьезно сказала Саша. — Надо подумать, как бы ее половчей причесать, чтоб она потом сама могла расчесывать волосы.

Мои волосы разделены на пряди. Девочки достали стерильный бинт, разрезали его наподобие ленточек. И принялись без всякого юмора заплетать мне косы.

Они заплетали их совершенно молча и очень старались.

Это не было больно. Я перестала стонать — сдалась. Я передохнула.

— Погоди-ка... Мы тебя сейчас развлечем. Подруга мне переслала письма. Верка, давай зачитывай!

«Товарищ цензура!

В конверт я вкладываю кусочек туши, отколотый из коробочки. Убедительно прошу тебя ее не выбрасывать, а переслать по адресу (хотя понимаю, что в высшей степени не по правилам).

Тушь для моей подруги. Она фронтовик. Воюет на передовой. Такая тушь, как ты можешь сообразить, употребляется для ресниц. Намочи палец и осторожно потри в коробочке. Если хочешь, можешь даже один раз накраситься.

Учти, товарищ цензура, что с подкрашенными ресницами тоже умеют сражаться и отдавать свою жизнь за Родину. Если нужно.

Ресницы моей,подруги, понимаешь ли, как назло, светлые.

Кроме нас троих — тебя, меня и ее, — о туши знать никто не имеет права. Особенно, ясное дело, ее начальник. Ты, я, она. Закругляюсь.

С доверием и уважением к твоей ответственной работе.

Счастья тебе. Любви, цветов и... ну, в общем, сама понимаешь.

«Товарищ Светлана!

Пишет цензура.

Твою просьбу о туши я выполнила (хотя действительно, как ты верно заметила, в высшей степени не по правилам). А вдруг в следующий раз ты надумаешь переслать ей в конверте пудру, губную помаду и карандаши для бровей, если брови у нее светлые)?

Мне сорок восемь лет. У меня на фронте погибли муж и два сына, хотя ты не знала этого и знать не могла. И вот я слаба, как все матери.

В тебе я вижу хорошего друга.

Твой друг на передовой, в условиях особо тяжелых. Она заработала право на наше сочувствие и активность.

Если я, к примеру, скажу тебе, что красота — явление больше духовное, чем физическое, ты ответишь мне, что я человек отсталый и что я ничего абсолютно не понимаю...

Так пусть она воюет с ресницами черными, а не белыми. И пусть хорошо воюет.

Прими мой сердечный привет.

Пусть сила моих пожеланий вас убережет от смертей и горя.

Цензура (она же ваш общий друг).

Сколько времени длилась операция заплетения моих кос? Сникшая, я не слыхала времени.

А сколько их было, кос-то?

В Одессе на этот вопрос ответили бы вот так: сколько? А чтоб тебе перепало столько счастливых дней!

Каждая коса была аккуратно завязана тонкой ленточкой марли.

В тишине стало слышно, как тихо переворачиваются и вздыхают раненые.

— Воды, сестричка.

— Сейчас. Потерпишь.

Руки снайпера Веры Коротиной быстры и ловки: раз косичка, два... десять...

— Все. Красота. Кто из вас, ребята, просил попить? Ну-ка, дура! Вот зеркало, погляди, какая ты аккуратная.

Поглядела и ахнула. Голова окружена черным торчащим во все стороны нимбом тонких тугих косиц. Все это заканчивается белыми бантиками из марли.

— Девочки! Помилосердствуйте.

Они сжалились. Волосы подкололи шпильками.

Я была умыта, расчесана, волосы заплетены.

— Ну, теперь голова у тебя как у человека!

— Ничего себе голова, — неуверенно подтвердила Саша. — Когда дойдешь до Большой земли, сумеешь как следует причесаться.

— Давай-ка попарим ей руки, — войдя в азарт, предложила Вера.

— Отчего же! Можно попарить. Это полезно. Сейчас и я чашку водички погорячей.

— Карау-ул! Не могу терпеть!

— Тихо. Не забывай: здесь раненые. Раненые и то не орут, они ведут себя аккуратно. Держи-ка в кипятке руки, и чтобы без стонов и разговоров.

— Бо-ольно!

— Авось не лопнешь.

И я не лопнула. Как видите, дошла до Большой земли.

Тридцать лет прошло... Сижу у письменного стола. Мучаюсь оттого, что не так получается, как я бы того хотела... Однако сижу, не лопнула.