— Надо же… Красиво. Неужели это возможно?

— Да только так и возможно, а иначе-то никак.

— Значит, прощать надо?

— Обязательно. Простил врага — и себе на пользу, и людям не во вред, и Бога порадовал.

— Но ведь не будет справедливо.

— Есть вещи повыше справедливости. Ведь и Бог не справедлив. По справедливости нам всем за наши грехи надо в аду гореть, а Бог многих в рай берёт. Это совершенно не справедливо. Но любовь выше справедливости.

— Люди не могут так жить.

— Люди должны пытаться так жить. Выхода другого нет. Я ведь, Шерхан, ваших воров хорошо знаю. Все они — очень тяжело искалеченные люди. А почему? Да потому что держаться на том, что не прощают. Это их основная идея — никогда не прощать. Я видел на Колыме первых воров, какие вам теперь и не снятся. Это были железные люди с обострённым чувством справедливости. В нравственном отношении любой из них был неизмеримо выше любого краснопёрого. И они очень дорожили этим своим чувством нравственного превосходства. Когда сталинское государство окончательно распоясалось, растоптав даже малейший намёк на справедливость, воры решили создать свою систему — справедливую. Казалось бы — доброе дело, а вышло уродство. Воры безжалостно карали любого, кто, по их мнению, заслуживал кары. Воры не прощали никого, ни за что и никогда. И каждый раз, не простив, они наносили своим душам тяжкий вред. Внешне они оставались всё такими же — сильными и справедливыми, но души их становились всё более искалеченными, ущербными, неполноценными. Таков результат неразумного стремления к примитивной справедливости. А современные воры и вовсе выродились, унаследовав от прежних лишь духовную ущербность, но не имея их силы и нравственной высоты. Ты загляни Квадрату в душу поглубже, и ты увидишь, что он убогий и жалкий, очень несчастный человек. Ты думаешь, почему Квадрат тебя предал? Да потому что он не смог вынести твоего духовного превосходства. Хотя ты, Шерхан, духовно превосходишь разве что Квадрата. И у тебя тоже душа искалечена, и ты чувствуешь это, и никто, кроме Бога, тебя не вылечит.

Шерхан был потрясён:

— Ты знаешь про Квадрата?

— Я, мил человек, знаю гораздо больше, чем мне самому хотелось бы, но таков уж мой крест.

Шерхан посмотрел в глаза отцу Валидолу, и ему показалось, что он сейчас потеряет сознание. Глаза батюшки излучали удивительный свет — чистый и добрый, но вместе с тем — невероятно сильный, проникающий, палящий. И само лицо батюшки словно светилось. Это был уже не добродушный и немощный старичок, а словно грозный воитель, перед которым любая сила — ничто. Шерхан, пожалуй, и половины не понял из того, что говорил батюшка, но это лицо… В нём была высшая правда, и Шерхан захотел этой правды, и готов был склониться перед ней, и понимал, что для этого надо стать другим человеком.

Хорошо проплаченные адвокаты сделали своё дело, и Шерхан вскоре покинул СИЗО. Квадрата он простил легко, без напряжения, для этого не пришлось себя ломать и пересиливать. Он просто перестал чувствовать к нему ненависть, точно так же, как незадолго до этого перестал уважать. Он видел, что Квадрата всего ломает и корёжит, было его жалко, как мальчишку, который нашкодил, напакостил, и теперь сам не знает, что делать. При этом Шерхан не испытывал никакого чувства превосходства над Квадратом. Они болели одной болезнью, и вся-то разница между ними была лишь в том, что Шерхан теперь это чувствовал, а Квадрат не оставлял попыток изображать призрачное здоровье. Всё стало так понятно, что даже не интересно.

Непонятно только было, как жить дальше. Шерхан вернулся к прежним трудам по стрижке баранов-барыг. Он собирался уйти с площади, но не знал куда, некоторое время всё катилось по инерции. И вот Шерхану доложили, что какой-то борзой афганец решил взять по себя одну из его точек. Ему стало смешно и очень грустно. Ещё один дурачок решил поизображать из себя крутого, как будто можно что-то в жизни изменить, хотя бы даже взяв под себя всю Москву, а тут какая-то паршивая точка. Шерхан отдал бы без сожаления всё, что имел — пусть кто хочет, тот и зажрётся, но он по-прежнему нёс ответственность перед пацанами, к тому же сработали рефлексы профессионального рекетира: мужик попросил — мужик получит.

Воинственный титул «афганец» не произвёл на Шерхана никакого впечатления. Среди московской братвы было немало афганцев. Что они из себя представляли? Много жестокости, много понтов, злые улыбки и ледяные гляделки. Нечто подобное Шерхан предполагал увидеть и в этот раз, но он ошибся. Лицо офицера было очень спокойным и беспонтовым. Он ничего из себя не изображал, да как будто ничего и не хотел. Пришёл туда, куда должен был прийти и сейчас начнёт делать то, что надо делать. В глазах — ни злости, ни высокомерия. Светлые глаза, почти как у отца Валидола. Откуда у вояки глаза священника? А может быть это просто нормальные глаза, какие и должны быть у любого человека, если он не барыга? Шерхан почувствовал, что не сможет убить этого афганца. Но крови уже не избежать.

Пацаны Шерхана и афганцы Ставрова стояли, наставив друг на друга стволы и поигрывая ножичками.

— Ты не оставил мне выбора, Ставров. Хочешь бойни — получишь бойню.

— Выбор есть всегда, Шерхан. Зачем ребят гробить? Давай — один на один. Без пальбы — на ножах. Точка достанется победителю.

— Хорошая мысль. Пусть твои и мои поставят оцепление. Ментов предупредим, чтобы не вмешивались.

Теперь Шерхан уже твёрдо знал, что не убьёт Ставрова. Порежет, хорошо порежет, но не убьёт. В кои-то веки встретил нормального мужика. Но победить надо во что бы то ни стало. Только победитель имеет возможность простить. Слабый простить не может. У слабого нет выбора. Выбор есть только у сильного. Шерхан был бы очень удивлён, если бы узнал, что Ставров в эту же минуту думает примерно то же самое.

Круг, который образовали пацаны Шерхана и ребята Ставрова вскоре уже был залит кровью. Шерхан сумел серьёзно задеть правую руку Ставрова, но оказалось, что афганец держит нож в левой ничуть не хуже. Это даже создало проблему для Шерхана — уходить от ударов слева было не столь привычно. Вскоре Ставров сумел хорошо порезать противнику бок. Каждый получил ещё по несколько менее значительных порезов. Они истекали кровью. Оба уже с трудом держались на ногах, у обоих всё плыло перед глазами. Продолжать поединок было бессмысленно, каждый из них уже едва видел противника, но ни один не сдавался. Они упали одновременно, потеряв сознание. Для того, чтобы установить победителя, потребовался бы фотофиниш.

Шерхан очнулся в шикарной двухместной палате, куда его доставили пацаны. Вторая койка пустовала. Она и должна пустовать. Авторитет ни с кем не может делить палату. Видимо, просто не нашлось одноместной палаты, когда его сюда доставили.

— Эй! — позвал Шерхан.

Из коридора тут же появился браток, стоявший на посту.

— Где афганец? — спросил Шерхан.

— Не знаю, — растерялся браток.

— Как всё было?

— Мы сразу скорую вызвали. Лепилы взяли вас обоих. Мы для тебя нормальные апартаменты арендовали, а куда его поволокли — не в курсах.

— Найдёшь его, перенесёшь ко мне в палату. Если в сознании, скажешь: «Шерхан приглашает в гости. Отказ не принимается». Если без сознания — тащи так, потом сам ему всё объясню. С этой минуты отвечаешь за его жизнь, как за мою.

— Без базара, Шерхан. Афганец — пацан правильный.

Браток ушёл, Шерхан отдался боли. Пока он один — может уделить боли должное внимание. Потом пришла медсестра и вколола ему обезболивающее со снотворным. Когда Шерхан проснулся, койка рядом с ним была уже занята.

— Ты как, вояка? — вяло спросил Шерхан.

— Бывало хуже. А ты?

— Бывало лучше.

— Ты не помнишь, кто из нас победил?

— Не помню. Отключился.

— Аналогично. Что с точкой делать будем? — немного криво, но довольно жизнерадостно улыбнулся Ставров.

— Проблема, блин, — морщась от боли, рассмеялся Шерхан. — Как всё это глупо, братан.