— Считайте, что мы все теперь ваши сыновья, отец Иоанн, — сказал Ставров.

— Вот и славно. А теперь, чада мои, извольте ко мне по одному на исповедь. Остальные — на улицу.

Исповедать 9 человек отец Иоанн закончил только к ужину, обед они пропустили. Накрыв последнего епитрахилью, батюшка позвал всех в дом, на трапезу. Лица братьев после исповеди заметно просветлели, хотя они далеко ещё не пришли в норму. А вот отец Иоанн, обычно искрившийся тихой радостью, на сей раз был мрачнее тучи. Таким они ещё не видели своего батюшку. Лицо его посерело, казалось, он испытывает невыносимую боль, которую решил вытерпеть безропотно. Поскольку хозяин молчал, то и все ели молча. Прочитав после еды благодарственную молитву, батюшка, наконец, сказал:

— Вам всем надо остаться у меня минимум на неделю.

— Спасибо за предложение, батюшка, но у нас дела, — сказал Ставров.

— Нам тоже надо возвращаться. Задача выполнена, — сказал Зигфрид.

— Дело у вас сейчас одно — заготовить мне дрова на зиму, — упруго, «со властью» прошептал батюшка. — Будете таскать из леса на себе стволы сухих деревьев, потом пилить, потом колоть и складывать в сарай. И в доме тоже кое-что подправить надо. Так что не отпущу я вас пока. Вы что, не понимаете, чада мои неразумные, что вы все — на грани помешательства? Ещё не известно, кто победил в той схватке. Дьявол хохочет, глядя на вас, покалеченных и едва живых. До причастия вас ещё нельзя допускать. Через неделю посмотрю и скажу, можно ли вам причащаться. Каждый день будем все вместе молится. Буду молебны служить. Не рыпайтесь, если совсем не хотите души погубить.

На следующий день Ставров и Зигфрид долетели на джипе до райцентра. Зигфрид подал международную телеграмму-молнию. Ставров переговорил по телефону с Москвой. Братья остались у батюшки.

Тишина, здоровый труд на свежем воздухе и совместные молитвы делали своё дело — братья оживали, начинали понемногу улыбаться — не вымученно, а естественно. К ним постепенно возвращалась способность чувствовать радость жизни, чернота выветривалась из души, благодарственные молитвы Господу становились всё чище и прозрачнее. Хотя любой из них ощущал, что их душевные раны не скоро ещё заживут, а бесследно они не заживут никогда, до конца дней напоминая о себе приступами острой душевной боли. Случается в этой жизни мрак такой концентрации, что безнаказанно и без последствий к нему нельзя прикасаться, причём иные из последствий — увы, необратимы.

Батюшка время от времени приглашал к себе для беседы кого-либо из братьев, с каждым переговорив по несколько раз. Мудрый старик, прошедший через много кругов земного ада, знал, кому какое слово необходимо. Батюшка видел, что хуже всех дела обстоят у Сиверцева, и помочь ему труднее, чем остальным.

Лицо Андрея окаменело. Он замкнулся в себе и вообще не разговаривал. Его не донимали, не унижали утешениями, и батюшка долго его к себе не звал, но, наконец, пригласил.

— Андрюша, твоя скорбь — святая. Она — от Бога, эта скорбь, и она приближает тебя к Богу. Но ты сейчас на распутье. Сделаешь несколько неверных шагов, и та же самая скорбь начнёт удалять тебя от Бога, разрушать твою душу. А это знаешь, что такое? Это уподобление тем, с кем вы сражались. Вот что тебе грозит. И тогда что же получается — твой учитель погиб напрасно? Светлый человек достоин светлой скорби, а ты сейчас во мраке. Это предательство по отношению к нему.

— Хорошие слова. Но это слова. А вы знаете, кем он был для меня? Я вырос без отца и ничего про него не знаю. Мать не рассказывала, да я и не спрашивал. Мне нравилось самому создавать образ отца. Я всегда точно знал, каким должен быть настоящий отец. Таким, как Дмитрий. Он стал для меня отцом, хотя и старше-то был всего на 15 лет. Поэтому стал ещё и старшим братом. Но это не всё. Я всегда хотел иметь начальником человека, который выше меня — умнее, сильнее, опытнее, честнее. Чтобы он был нравственным образцом. Чтобы подчинение начальнику было естественным. Ведь это так радостно — подчинятся тому, кто лучше тебя. Но что-то не везло мне на таких начальников. А Дмитрий таким и стал. Только его, единственного человека за всю мою жизнь, я признавал в душе своим наставником и учителем. Но и это не всё. Обретение истины было связано для меня с потерей Родины. А Дмитрий — удивительно русский человек. Он стал для меня Родиной во плоти. Когда я был с ним — я был в России. Теперь вы понимаете, как много я разом потерял? Это и передать-то невозможно.

— Мне кажется, я чувствую это. Без Дмитрия тебе придётся заново учиться жить.

— Это так. Это именно так. Вы очень верно сказали.

— И либо ты научишься жить без него, либо ты так и не сумел ничему у него научился. Если раскиснешь, сломаешься — это будет оскорблением его памяти.

— Да, вы правы. Умом я так это и понимаю, а душа — ропщет, не хочет смирится, не желает ничего понимать.

— А вот это уже грех, удаляющий тебя от Бога.

— Да, грех. Но что делать с душой?

— С душой надо работать. Как — ты знаешь. Головушка у тебя светлая, объяснять ничего не надо.

— В этом-то и проблема. Если бы я что-то не понимал, вы бы мне объяснили. А если всё понятно, то что тут скажешь?

— А может быть, у тебя всё-таки есть вопросы без ответов?

— Это кощунственные вопросы.

— Задавай. Разберёмся.

— Какой смысл в смерти Дмитрия? Победа не зависела от его смерти, мы уже выполнили задачу. Зачем Богу потребовалась его смерть? Грех и спрашивать о таком?

— Вопрошать — не грех. Грех думать, что тебе известен ответ. Или, что ответа вовсе не существует, то есть смысла нет. Любое проявление Божьей воли исполнено высшего смысла, который нам недоступен, потому что человеческий разум не может это вместить. Однако, нет греха в том, чтобы сделать некоторые благочестивые предположения. Думаешь, Дмитрию легко было без Родины?

— Он никогда об этом не говорил. Он был человеком изумительно русским, но, вместе с тем. всемирным. Такие люди, воистину — граждане мира, и в этом смысле его ооновский паспорт вполне отражал реальность. Души таких людей, как Дмитрий — безмерны, они не могут принадлежать одной только России, потому что у них есть слово для всего мира.

— Это и значит быть русским. Чем белее русским является человек, тем более он всемирен. Душа русского человека способна вместить в себя весь мир, весь его отразить, освоить, сделать своим. Что не родное для русского человека? Запад — свой, Восток — тоже свой. И юг нам близок, не говоря уже про север. Но эту великую возможность — вместить в себя весь мир — даёт русскому человеку Русь. От нашего источника, от Руси, мы как бы заряжаемся и тогда становимся своими по всему миру. Но оторви русского от Руси навсегда, и он станет, как разряженный аккумулятор — пустой и бесполезный. Дмитрий не растратил до конца своих дней этой энергии Руси, но он невыносимо устал находиться вдали от источника духовной силы. Может быть, он не хотел возвращаться, хотел умереть на Родине? Хорошо ему будет в день Страшного Суда воскреснуть не где-нибудь, а у себя в России.

— Надо же. Не думал об этом. А ведь и правда.

— Ты говоришь, что он был для тебя Русью во плоти. Понимаю. Но теперь у тебя есть друзья на Родине. И не просто друзья, и даже больше, чем единомышленники. Наши «пересветы» — люди, которые чувствуют и понимают жизнь так же, как ты. Теперь у тебя есть Русь — наш общий источник духовной силы. Русь в наше время стала землёй, которая ближе всего к Небу — в этом её сила, в этом её слово, обращённое ко всему миру. Ты скоро уедешь обратно к себе за море, но теперь у тебя есть неразрывная связь с Русью. Дмитрий довёл тебя до этой черты, начиная с которой ты можешь идти самостоятельно. И покинул тебя. Горько терять учителей. Но тебе и самому вскоре уже суждено стать учителем.

— Не думаю, что готов.

— И не думай, что готов. Однако, готовься.

— Если это будет угодно Богу, батюшка, — Андрей просветлел лицом. — Да вот ещё что понять не могу. Он ведь перед смертью сознательно меня отослал, прощаться не захотел. Обидно. Мне было бы очень дорого его последнее напутствие. А он не стал ничего говорить.